— Это очень мило с твоей стороны, — ответил Лэниген, — но право же тебе не следовало так затрудняться…
— Я это делаю потому, что хочу это делать, — сказал Торстейн, и Лэниген знал, что он, к сожалению, говорит чистую правду. — Меня интересуют люди и их заботы, Том. И всегда интересовали. С детства. А мы с тобой долгое время были друзьями и соседями.
— Это, конечно, верно, — тупо пробормотал Лэниген. (Когда ты нуждаешься в помощи, то хуже всего, что ты вынужден её принимать).
— Прекрасно, Том, я думаю, что небольшой отдых — вот что тебе сейчас нужно.
У Торстейна всегда был простой рецепт для чего хочешь. Как врачеватель душ, практикующий без лицензии, он всегда прописывал лекарство, доступное страждущему.
— Я никак не могу взять отпуск в этом месяце, — сказал Лэниген. (Небо теперь было апельсиново-розовым, три сосны засохли, а какой-то дуб превратился в кактус).
Торстейн сердечно засмеялся.
— Он никак не может взять сейчас отпуск! А ты об этом хоть задумывался?
— Вроде нет.
— Тогда задумайся! Ты устал, напряжён, замкнут в себе и весь на взводе. Ты перетрудился.
— Но я неделю был на больничном, — сказал Лэниген. Он бросил взгляд на свои часы. Золотой корпус стал свинцовым, но время, кажется, они показывали точно. Прошло почти два часа с начала их беседы.
— Этого недостаточно, — говорил Торстейн. — Ты всё равно оставался здесь в городе и слишком близко к своей работе. Ты должен прикоснуться к природе, Том. Когда ты в последний раз ходил в поход?
— В поход? Я, кажется, вообще ни разу в походах не был.
— Ну, вот видишь! Парень, тебе надо пожить среди настоящих вещей. Не среди домов и улиц, а среди гор и рек.
Лэниген глянул на часы и с удовлетворением отметил, что они снова стали золотыми. Он был рад — в своё время заплатил 60 долларов за корпус.
— Деревья и озёра, — продолжал Торстейн восторженно. — Ощущение травы, растущей под твоими ногами, зрелище величественных горных пиков, марширующих на фоне золотого неба…
Лэниген покачал головой.
— Я ездил в деревню, Джордж. Ни фига не помогло.
Торстейн был упрям.
— Ты должен вырваться из искусственного окружения.
— А оно всё кажется одинаково искусственным, — ответил Лэниген. — Деревья или здания — какая разница?
— Здания строит человек, — подчеркнул Торстейн. — А деревья создал Бог.
У Лэнигена были некоторые сомнения как относительно первого, так и относительно второго; но он не собирался делиться ими с Торстейном.
— В этом, конечно, что-то есть. Я подумаю.
— Ты должен это сделать, — сказал Торстейн. — Я, кстати, знаю отличное местечко. Это в Мэйне, Том, и там как раз есть такое прелестное озерцо…
Торстейн был мастак по части бесконечных описаний. К счастью для Лэнигена, их внимание было отвлечено. Загорелся дом, стоявший неподалёку от них.
— Эй, чей это дом? — спросил Лэниген.
— Семьи Мэкльби, — ответил Торстейн. — Второе возгорание за месяц. Везёт им!
— Может, нам следует поднять тревогу?
— Ты прав. Я сам это сделаю, — сказал Торстейн. — И помни, что я тебе сказал насчёт этого местечка в Мэйне, Том.
Торстейн повернулся, чтобы идти, но тут случилось нечто довольно забавное. Как только он ступил на тротуар, бетон под его левой ногой стал жидким. Захваченный врасплох Торстейн позволил ноге погрузиться в него по щиколотку, а инерция первоначального движения бросила его вперёд, лицом на мостовую.
Том поспешил помочь ему, пока бетон не затвердел.
— С тобой всё в порядке? — спросил он.
— Кажется, вывихнул лодыжку, — пробормотал Торстейн. — Но всё нормально, идти я смогу.
Он заковылял прочь, чтобы сообщить о пожаре. Лэниген остался наблюдать. Он решил, что пожар возник в результате спонтанного самовозгорания. Через несколько минут, как он и ожидал, пламя погасло в результате спонтанного самозатушения.
Нельзя радоваться бедам ближнего своего, но Лэниген не смог сдержать смешка при мысли о вывихнутой лодыжке Торстейна. И даже стремительный селевой поток, затопивший Мэйн-стрит, не смог испортить его хорошего настроения.
Но потом он вспомнил о своём сне, и его снова охватила паника. Он поспешил на назначенную встречу с доктором.
Приёмная доктора Сэмпсона на этой неделе была маленькой и тёмной. Старый серый диван исчез, вместо него стояли два кресла в стиле Луи Пятого и висел гамак. Изношенный ковёр переткался заново, а лилово-коричневый потолок был прожжён сигаретой. Но портрет Андретти был на своём обычном месте на стене, и большая бесформенная пепельница сияла чистотой.