Выбрать главу

И тогда Джамна, повернув к Гонории в слезах лицо, взмолилась:

   — Пощади.

Как ни была взбешена принцесса, но она увидела в её глазах кротость и обречённость и искренне пожалела рабыню, к тому же такую искусную на спальном ложе... И очень милую.

   — Уходи, раб, — приказала Гонория. — И забирай всё, что принёс.

Затем принцесса усадила Джамну к себе на колени и, поглаживая по её вздрагивающей от рыданий спине, стала успокаивать. Наконец рабыня пришла в себя, тихо сказала:

   — Прости меня, госпожа. Только тебе одной с этого дня буду служить. Только одной!

   — Хорошо, я верю. А безбородому скажешь, чтобы он отстал от тебя, что я быстро передумала, потому как решила навестить мавзолей отца. Скажи, а хорош был на спальном ложе Антоний, когда росла у него борода?

   — Очень хорош, госпожа... Тем более я любила его. Как ты своего Евгения.

   — Думаешь, одну он любит меня?

   — Ходят разные слухи.

   — О них и я знаю... Ты мне только всю правду... Поняла?

   — Но всей правды я не знаю, повелительница, — честно призналась Джамна.

   — Ладно, оставь меня.

Отослав Джамну, Гонория с тяжким грузом на душе стала слоняться по царским покоям, затем наведалась к брату и застала его за любимым занятием — надуванием мыльных пузырей... Император делал это с удовольствием вместе со служанкой, к которой испытывал нежную привязанность. Но эта привязанность не походила на ту, которую испытывает мужчина к женщине, — скорее всего, она была сродни любви ребёнка к красивой игрушке... Или надуванию пузырей. В надувании их Валентиниан достиг огромных успехов. Он мог делать пузыри не только разных размеров, но помещать в них, не нарушая целостности, различные предметы. В этот раз в большом пузыре, который находился на маленьком столике, соприкасаясь с его поверхностью нижней частью, лежал отрубленный чей-то палец руки, и кровь, ещё капавшая с него, рубиново отблёскивала на мыльных изнутри стенках, затейливо искрясь в лучах солнца, только что проникших через узкие окна сумрачных императорских покоев.

Брата своего Гонория не видела несколько недель и отметила, что за это время он ещё больше побледнел и огрузнел. И дотоле его сырое, рыхлое тело не отличалось стройностью, но сейчас оно показалось даже полным, и волосы на голове Валентиниана заметно поредели... Только по-прежнему каким-то затаённым и болезненно углублённым в себя светом горели его тёмные глаза, как две капли воды похожие на материнские... «Может быть, и любит его Плацидия за эти глаза, раз так печётся за своего сынка...» — подумала Гонория.

Глядя на игру света и крови на мыльных стенках, император и служанка забавлялись вовсю и Гонорию не сразу заметили. А Гонория хотела спросить, у кого это они отрубили палец, да разве о таких пустяках спрашивают?.. Поэтому промолчала. Увидела лежащий на полу меч, на остром лезвии которого засохли уже потемневшие точечки, поняла, что сам Валентиниан отхватил у какого-то раба или рабыни этот злополучный палец, ненужным вопросом засевший в голове новоиспечённой Августы...

   — Ты пришла, сестра, чтобы я поздравил тебя с титулом? — спросил брат.

   — Если хочешь, поздравь... Но вижу, вы хорошо забавляетесь.

   — Да, хорошо, — подтвердил слабоумный Валентиниан.

   — Ты не видел Октавиана?

   — Смотрителя и утешителя?.. Нет, не видел.

   — Почему же утешителя? — При этом Гонория быстро отметила про себя, что так Евгения назвала недавно и Плацидия.

   — А его так все во дворце зовут. Ведь он не только твой утешитель...

   — Чей же ещё?

   — А этого тебе говорить не велено.

Кровь жарко ударила в виски Гонории, и молодая Августа в гневе махнула рукой по мыльному пузырю, который выдувала служанка, и почти выбежала из покоев императора.

«Значит, есть основание верить слухам, о которых говорила Джамна и которые доходили до меня, но всякий раз я гнала их от себя прочь... Значит, Евгений принадлежит не только мне... Ну, погоди... смотритель!»

* * *

Для Джамны светлыми днями были дни, проведённые в Александрии в доме Ульпиана, после того, как Антоний выкупил её из рабства. Раз в неделю они смотрели на городской площади потешные представления. Наиболее интересные давали заезжие канатоходцы: они обладали каким-то особым бесстрашием и легко бегали на большой высоте по канату, скрученному из воловьих жил и протянутому между столбами. Иногда, глядя на канатоходцев, кружилась голова... Но Джамна любила смотреть на них, и сладостно щемило сердце, когда опытный актёр, чтобы пощекотать нервы публике, на середине каната изображая свою неуверенность, соскальзывая ногой, готовый вот-вот упасть, — но это был лишь хорошо продуманный трюк, и зрители знали, но всё равно дружный и радостный крик восклицания вырывался у них, когда канатоходец благополучно достигал столба.