— Телеграмму? Какую телеграмму? — спросила я, потирая руки.
— Напиши: Кунио при смерти.
— Кунио правда умирает? — испугалась я.
— Пусть бросает свое патинко. Если в телеграмме написано «при смерти», ее легко отпустят, — не унималась мать.
— Зачем тебе надо, чтоб сестра ушла с работы?
Я никак не могла понять, куда она клонит.
Ничего не ответив, она упрямо сжала губы и продолжала шить.
Куда она хочет пристроить сестру, когда та уйдет из патинко? Я так и впилась глазами в непривычно холодный, неприступный профиль матери. И вспоминала, как она вернулась домой, погруженная в какие-то мрачные мысли, как ела, не проронив ни слова.
Верно, ей не удалось занять денег у Таминэ. Это уж точно, подумала я. А раз так, что же тогда? Я дошла, размышляя, до этого места и вдруг так и ахнула. Я поняла! И снова пристально посмотрела на мать.
Ее угрюмый взгляд по-прежнему не отрывался от иголки.
Я ужаснулась. Мать с Таминэ собираются продать сестру в один веселый дом[57] в Симоно-сэки. Таминэ не только давал деньги под проценты, но и зарабатывал другим грязным делом — поставлял женщин в увеселительные заведения. Разговоры об этом я слышала в нашем поселке. Даже до меня, школьницы, доходили слухи о том, что кто-то взял в долг у Таминэ и, не сумев вернуть деньги, продал дочь и жену. Это были не просто разговоры, я потом узнала, кого продали в этот веселый дом в Симоносэки, куда вели яркие красно-золотые ворота в китайском стиле.
Наверняка Таминэ сказал матери, что денег он ей дать не может, но если та согласится отдать дочь в Симоносэки, то он постарается ей посодействовать. В прошлый раз, дав нам денег в долг, он вместо процентов забрал сестру к себе к няньки. Потому-то, наверно, вспомнив, какая она красивая и молодая, он заговорил о ней с матерью.
Я задумалась: что же сделать, чтобы не отдавать сестру в Симоносэки? Отойдя от печки, я подсела к матери:
— Мам, послушай.
Мать молча подняла лицо и с подозрением покосилась на меня.
Я придвинулась к ней и очень серьезно сказала:
— Через четыре месяца я кончу школу. Пойду учиться в какую-нибудь швейную мастерскую, выучусь, буду много зарабатывать. Не забирай сестру из патинко, ладно?
— Ну что ты мелешь! — недовольно отмахнулась мать, а я, не помня себя, теребила лежавший у нее на коленях кусок материи для хаори.
— И я могу работать там же, в патинко, где сестра. Вдвоем мы будем зарабатывать много денег. Давай так и сделаем, а?
— Ну чего ты болтаешь? Никак в толк не возьму, о чем ты говоришь.
Мать сделала вид, будто действительно ничего не понимает, и нарочито медленно поправила подставку для шитья.
— Не понимаешь? Тебе же Таминэ предложил отправить сестру в Симоносэки! Я все поняла! — возмущенно выпалила я, и мать, сердито взглянув на меня, вдруг сказала:
— Ничего не поделаешь. Кунио надо класть в больницу. Да и долгов у нас полно. А где ты будешь работать, когда кончишь школу, — в патинко или где еще, — об этом рано говорить. Некуда нам деваться, и я решила: Ко-тян поедет в Симоносэки.
На следующее утро я пошла на почту, послала телеграмму и тут же отправилась в школу. Но я все время думала о сестре, и никакая учеба не шла мне в голову.
Вечером я примчалась домой и увидела, что сестра одиноко сидит у печки, даже не сняв пальто.
Знает ли она, в чем дело? Я с тяжелым сердцем вошла в комнату, боясь посмотреть ей в глаза.
— Сестрица, ты приехала? — задала я дурацкий вопрос — и так же ясно! — и бросила школьную сумку на «стол».
Сестра без улыбки взглянула на меня:
— Я ездила в больницу, к Кунио.
— Да? Ну и как он?
Я все избегала встретиться с сестрой взглядом.
— Исхудал, на себя не похож, — вздохнула сестра, открыв дверцу в печке и раздувая огонь.
Я повесила пальто на гвоздь.
— Я тоже поеду к нему в это воскресенье.
— Съезди.
— А где мама? — спросила я, надевая фартук.
— В Готодзи. Поехала взять мои вещи и жалованье.
Вот оно что. Значит, сестра согласилась ехать в Симоносэки? С горьким отчаянием я опустила голову и стала медленно завязывать тесемки фартука. Опустив глаза, я выскользнула из комнаты и задвинула сёдзи.
— Сэцуко, — позвала сестра.
— Что? — спросила я, ставя на пол ведро с водой.
— Пойди-ка сюда.
Я подошла к сестре.
Она притянула меня к себе, заглянула мне в лицо и как-то виновато спросила:
— Почему ты все время прячешь от меня глаза?
57
Вскоре после войны проституция была запрещена, но продолжала процветать под вывеской увеселительных заведений и турецких бань.