Чтобы двигаться дальше, необходимо было ответить хотя бы на часть этих вопросов…
В Ныробе Русинов отыскал почту и написал на бланке текст телеграммы: «Отдыхаю, рыбалка отличная, погода жаркая, загораю, безумно скучаю. Целуй Алёшу. Александр». Телеграмму он посылал бывшей жене — так было условлено с Иваном Сергеевичем. Он должен был понять, что его тут уже припекает. Телеграфистка прочитала, взглянула на Русинова и засмеялась:
— Сегодня не позагораете!
— Да и завтра тоже, — согласился он. — Где у вас тут пекарня?
— Свеженького захотелось? — спросила она, однако Русинов промолчал, чтобы не заводить разговора и не обращать на себя внимания. Телеграфистка приняла телеграмму, объяснила, как отыскать пекарню, и он, в самом деле, прежде чем идти к учителю, купил горячего хлеба: надо было проявлять инициативу, потому что жить в нахлебниках у пчеловода становилось уже неловко, хотя Русинов был уверен, что его держат на пасеке как своеобразного подопытного. Кормят же кроликов в клетке…
Михаил Николаевич оказался дома. Сидел босой на крыльце под навесом, довольно улыбался, а возле него и по нему ползали четверо детей возрастом от двух до пяти лет и поразительно на него похожих. Веснушчатые, рыжеволосые крепыши, только бород не хватало. Когда вокруг лил дождь, на крыльце было особенно уютно, сухо и чисто. Русинов вручил ему банку с мёдом, к которому дети отчего-то не проявили никакого интереса, а гостеприимный учитель, напротив, очень ему обрадовался и стал зазывать в дом попить чаю. Русинов отказался, сославшись на дорогу и спешку: можно было опоздать на «голгофу».
— Мёд точно вербный? — уточнил Михаил Николаевич.
— Сказал, вербный, — Русинов стоял у края навеса, чтобы не следить по чистым доскам мостков.
— Хорошо! — одобрил учитель. — Лечебный!.. А вы отдыхаете у Петра Григорьевича?
— Отдыхаю…
— И сейчас, значит, назад?
— Назад…
— Тогда одну минуту! — Михаил Николаевич ушёл в сенцы.
Дети продолжали возиться, словно подрастающие котята, совершенно не обращая внимания на незнакомого человека. Учитель вынес ему поношенные альпинистские ботинки.
— Отвезите Григорьичу, — попросил он. — В прошлом году как оставил, так и не забирает. Забыл, наверное.
— Хорошо, — согласился Русинов.
— Крепкие ещё, не износились… Я ему тут записку сунул!
Он снова сел на крыльцо, и дети тут же облепили его со всех сторон. Русинов распрощался и пошёл с учительского двора.
По дороге он раздумывал, читать записку Михаила Николаевича или нет. Слишком уж много приходилось делать того, чему противилась душа — подглядывать, забираться под чужие замки, окольным путём выпытывать что-то у людей, провоцировать молодую девушку, пользуясь её откровенностью. А хотелось вот так, как этот учитель, сидеть босым на крылечке и чтобы по тебе ползали ребятишки, чтобы было сухо, тепло и уютно в дождливую погоду.
И всё-таки он на ходу пошарил рукой в ботинках, достал тетрадный листок и стал читать. Потом резко остановил машину и уже спокойно, внимательно прочитал записку. «Пётр Григорьевич! Спасибо за мёд. Попробовать не успел, но вижу — вербный. Последний раз я его пробовал ровно девять лет назад. Только ты его поскорее продай, а то засахарится, ничем не возьмёшь. А на медовуху он не годится, бывает даже отравление, как от падевого мёда. Потом заезжай! Миша».
Михаил Николаевич либо был великий гурман и знаток медов, что на первый взгляд никак не совмещалось с босым учителем и кучей ребятишек на крыльце, либо он попросту в иносказательной форме дал распоряжение Петру Григорьевичу. Русинов помимо своей воли (или уже закомплексовался на подозрительности?) читал следующее: «Спасибо, что прислал своего гостя. Поговорить не удалось, но я его узнал. Видел его девять лет назад. Немедленно от него избавься, не дай ему тут осесть и утвердиться. Для нашего дела он не годится и даже опасен. Избавишься — заезжай». А иначе с чего бы учитель начал учить пчеловода обращению с вербным мёдом? Только зачем он послал те дурацкие заскорузлые ботинки? Пётр Григорьевич от нищеты не страдал. Правда, если их пропитать дёгтем или кремом, размягчить кожу, то ещё можно поносить, и в горах они удобные…