Проблема, однако, состоит в том, что никто не знает, сколько необходимо интеллектуалов. Нет механизма или критерия, который позволит это рассчитать. К тому же поставленные планы бюрократией часто не реализуются. Во всяком случае реализуются не так, как было изначально задумано. Это приводит к еще большему производству интеллектуалов. Так мы и получаем столь характерную для России ситуацию, когда количество интеллектуалов и качество их образования постоянно превышает потребность в них самого государства.
Х. Ж.: Какой, собственно, период вы имеете в виду? ХIХ век? ХХ век?
Б. К.: Уже ХVIII век дает ту же картину! Только в ХVIII веке это противоречие не осознается. Проясняется же оно впервые у Пушкина, а дальше ощущается все острее по мере демократизации социального состава интеллигенции. Ведь образованный русский помещик был все-таки помещик, а образованный русский разночинец являл собой абсолютного маргинала, и если государство не давало ему работу, то ему оставалось лишь переводить немецкие тексты для обучения таких же будущих маргиналов. Причем дело даже не в том, что интеллектуалы были без работы - они могли быть вполне трудоустроенными, но они не довольны были условиями своего труда. Тем, как они используются, что они делают. Он интеллектуал, а должен переписывать бумажки! Так возникает поначалу социальная, а потом уже и экзистенциальная тема, которая впоследствии переходит из поколения в поколение. Отсюда же и возникает феномен русской интеллигенции - интеллигенции как критиков. При этом интеллигенция не буржуазна хотя бы потому, что она появляется раньше буржуазии. Специфически русский феномен: интеллигенция здесь более старый класс, чем буржуазия!
В этом и состоит парадоксальная природа взаимоотношений интеллигенции и государства: непонятно, кто из них должен быть благодарен кому. Вроде бы интеллигенция является порождением власти и должна быть за это ей благодарна. Но интеллигенция готова отдать власти свой потенциал с тем, чтобы та проводила модернизацию, а власть же воспользоваться этим не может, а потому и не может модернизировать страну. Поскольку же власть не выполняет роль коллективного интеллигента, то, следовательно, она должна быть осуждена. В этом клубке противоречий и коренится столь присущая России интимность взаимоотношений интеллигенции с властью.
Отсюда возникает еще один специфический русский парадокс. Интеллигенция, разочаровавшись в государстве, начинает искать другого субъекта модернизации. При этом она не может объявить им саму себя: для этого она слишком критически мыслит и понимает, что, если такое произойдет, она сама станет властью и превратится в предмет собственной критики. А потому она находит идеал в другом месте - им оказывается народ! Однако народ не может сам себя модернизировать: ведь, в отличие от государства, он не обладает знанием. Тут и включается в дело просветительская парадигма, странно при этом выворачиваясь. С одной стороны, есть государство, которое обладает знанием, но не хочет и не умеет это знание правильно распределить с тем, чтобы модернизировать страну, с другой же стороны, есть народ, который заинтересован сам себя модернизировать - он только об этом и мечтает, но, увы, он об этом не ведает. Следовательно, нужно обратиться к народу и просветить его. Так и формируется в России культура служения народу - позволяющая любые эксперименты над этим народом во имя его же блага. Если принять к сведению, что просветительство исключительно авторитарно само по себе, то в России мы имеем дело с кристаллизацией просветительской парадигмы в чистом виде. Отсюда и исключительная авторитарность русской демократической традиции: она просветительская насквозь.
Х. Ж.: А что можно сказать о советской интеллигенции?
Б. К.: И в советский период мы также встречаем феномен перепроизводства интеллигенции - со всеми вытекающими отсюда последствиями. Преемственность здесь очевидна уже на уровне государства, которое вновь совершило в этот период мощнейший модернизационный рывок и которое обратилось для этого к массовому производству интеллигенции. Если взять сталинскую социальную статистику (а ей, кстати, можно верить намного больше, чем статистике экономической), то становится очевидным, что самый быстро растущий класс - это интеллигенция. Однако к этой прямой аналогии со старой Россией необходима одна поправка. Советская интеллигенция - это дети «выдвиженцев», а потому здесь нет и не может быть народничества. Вообще с «выдвиженцами» возникает интересная проблема. На уровне культурном советская интеллигенция начиная с 60-х годов отождествляет себя с жертвами репрессий - сначала сталинских, позднее - большевистских. Но в плане социальном и даже биологическом большая часть интеллигентов были как раз потомками «выдвиженцев», людей, которые поднялись наверх благодаря тому, что репрессии расчистили им путь. Отсюда совершенно другой культурно-политический расклад. Если старая интеллигенция находилась в треугольнике «интеллигенция - власть - народ», то советская интеллигенция (а точнее, шестидесятники, как ее первое и образующее поколение) определяется осью «интеллигенция - власть».
Х. Ж.: А как же «Наш современник», деревенщики? Может, они не в счет, так как были носителями антимодернизационных настроений?
Б. К.: Именно поэтому. Ведь, в отличие от народников XIX века, они апеллировали к народу не как к социальному творцу, а как к носителю традиции. В целом же шестидесятническое умонастроение оказалось законсервировано на долгий период - с 1968-го по 1988 год. Все эти годы в интеллигентской среде, разумеется, протекали свои процессы, однако на поверхности они не отражались, они протекали на уровне, который можно назвать «идеологическим бессознательным». А если что и возникало, то вытеснялось в андеграунд. Ведь что характерно: некие явления вытеснялись в эти годы в андеграунд не только потому, что не соответствовали стандартам советской власти, но и потому, что не соответствовали стандартам шестидесятнической культуры. Или наоборот, в андеграунд вытесняется в этот период то шестидесятничество, которое, доведя свои собственные положения до крайности, осознало себя уже не шестидесятничеством…
Х. Ж.: О ком, собственно, идет речь?
Б. К.: Например, о Солженицыне. Он начинает вместе с «Новым миром», его формирует культура «Нового мира». Это отлично видно, когда читаешь «Бодался теленок с дубом». А то, что получается в итоге, уже в принципе не шестидесятничество. Но отвлечемся от Солженицына. Диссидентами становились оттого, что начинали сознавать невыполнимость первоначальной шестидесятнической парадигмы просвещения власти. Однако к концу 80-х интеллигентский проект шестидесятников вдруг оказался выполнен. Что мы видим на протяжении всего периода 60-х и 70-х годов? Да, интеллигенты ругают власть, но одновременно к ней же апеллируют, стремятся поднести к лицу власти зеркало, чтобы она увидела правду. И вдруг власть посмотрела на себя в зеркало и ужаснулась. Вроде бы превосходно, но таким образом интеллигентский идейный проект к 1989 году себя исчерпал: за ним не осталось ни идеологического, ни культурного содержания. С этого момента началось формирование нового культурного слоя, который хочет воспринимать себя уже по-другому. Во-первых, он захотел видеть себя в роли западного интеллектуала, т. е. возникла надежда, что теперь-то мы придем к полной адекватности, потребность власти в интеллектуалах и их количество станут наконец-то адекватными друг другу. Возникла также надежда, что интеллигенция избавится от просветительской функции: она наконец-то будет состоять из экспертов, аналитиков, а не из просветителей. Художественный критик будет теперь писать о самом искусстве, а не просвещать народ и власть, объясняя, что соцреализм - это плохо, а западный модернизм - хорошо, театральный критик будет теперь писать просто о спектакле, а не поддерживать театр «Современник» против театра имени Гоголя. Так в этой среде возникает культ чистого профессионализма и одновременно кристаллизуются групповые интересы, лишенные отныне каких бы то ни было идеологических мотиваций. К примеру, те, кто когда-то защищал театр «Современник» против заскорузлого МХАТа, сохранили между собой некие отношения, хотя они уже лишены былой идеологической сверхзадачи. Возникает политика групповых или клановых интересов.