Однако, парадоксальным образом, с точки зрения западнических стандартов, насаждаемых самой интеллигенцией, эти кланово-групповые интересы являют собой антимодернизационный ресурс. Ведь неформальные клановые отношения, круговая порука и т. п. сдерживают модернизацию. Так в нашей культуре - как гуманитарной, так и политической - складывается забавная ситуация, когда модернизационные ценности отстаиваются в социальных формах, которые противоречат модернизации. Объективно люди не могут привнести в общество индивидуализм западного типа, так как сами к этому не готовы, но в то же время и не могут предложить альтернативные формы и ценности, так как идеологически они привязаны к западнической традиции. Славянофилы и почвенники в силу того, что модернизацию они отвергают в принципе, также не могут предложить никакой альтернативы. Ведь вопрос о модернизации поставлен не западниками. Он задан исторически, ситуативно. Так в тупик приходят все.
Х. Ж.: А что же с надеждами нашего культурного сообщества на эспертную функцию в постидеологическом обществе?
Б. К.: Да, с одной стороны, эксперты востребованы властью и элитами. Но, во-первых, востребованы не все, а во-вторых, не лучшие. Власть выбирает не по меритократическим критериям! Даже если выбран лучший, то он быстро деградирует. Он до такой степени погружается в бюрократическую игру, что не остается времени и интеллектуальных ресурсов для профессиональной рефлексии и саморефлексии. А не вести эту игру он не может, иначе он оказывается не эффективен в системе. Так надежды на возникновение экспертной функции интеллектуала обернулись массовой дисквалификацией экспертного сообщества. Люди утрачивают тот налет любительщины, который был всегда присущ русскому интеллигенту, но и не приобретают профессиональную компетентность. Нет корпоративной этики, нет системы стандартов. Разумеется, любительщина тоже не лучшее качество, но вот полулюбительщина - это уже нечто более интересное, так как от этого можно ждать нестандартных ходов мысли и идей.
Х. Ж.: А не значит ли это, что проблема состоит в том, что ни групповые интересы, ни поиск индивидуального успеха в равной мере не предполагают ценностей профессиональной корпорации? Не является ли корпорация в принципе хранителем автономного суждения и профессиональной этики?
Б. К.: Безусловно. Но я хочу подойти к этой проблеме с другой стороны. Есть одна очень важная особенность старой интеллигенции, которая пока осталась без внимания, - это ее социально-культурная однородность. Возьмем две крайности - московского академика (членкора, профессора) и сельского учителя. Так вот они - если мы берем советское время - будут читать одни и те же книжки, смотреть одни и те же фильмы, в один и тот же день они будут получать по подписке и открывать «Новый мир». Более того, не столь сильно и имущественное расслоение: при всей разнице профессорской и учительской зарплаты - это не разные миры. Ныне же, начиная с пресловутой реформы, началось стремительное расслоение - расслоение и горизонтальное, и вертикальное, одновременно. Горизонтальное - по социальной динамике, а по статусной - вертикальное. Большая часть академической среды просто выброшена из жизни, включая элиту - интеллектуальную элиту, разумеется. Та же часть, которая вписывается в новый порядок, начинает жить жизнью буржуазной. Так впервые русская интеллигенция пытается стать буржуазной! Более того, она пытается освоить буржуазность как идею.
Х. Ж.: Перефразируя знаменитый исторический афоризм, можно сказать, что это хуже чем аморальность, это - нелепость.
Б. К.: Это действительно нелепость. Когда Давид пытался визуализировать идеологию буржуазной революции, он писал картины не о лавочниках, а о древних римлянах. Во всех буржуазных культурах мы встречаем аналогичный феномен: речь идет не о том, чтобы изобразить лавочника в облике героя, а о том, чтобы дать лавочнику примеры героизма из другой эпохи или другой культуры. Во Франции - это был Рим, в Англии - Библия. Каждая культура имела свои references, для становления своего буржуазного мифа. Мы не найдем в эпоху формирования буржуазной культуры примеров прямого воспевания лавочника. Лавочник не эстетичен! Можно воспевать тирана, возможно эстетизировать насилие, восхвалять порядок и власть, но невозможно воспевать лавочника! Есть эстетическое измерение у власти - без этого не возможен был бы, к примеру, классицизм. Есть оно и у насилия. В торговле этого измерения нет.
Х. Ж.: Лавочник действительно не эстетичен! А есть ли социологическое объяснение этому эстетическому феномену?
Б. К.: Культура по своей сути всегда была внерыночна. Более того, чисто исторически - она дорыночна. Первые проявления эстетического появились раньше, чем первые проявления экономического, в его буржуазном понимании. Экономическое же в его буржуазном понимании начинается там, где начинается обмен. Более того, эстетизация обмена не нужна самому обмену: это ничего не прибавляет для его успеха. В отличие, например, от власти, успеху которой эстетизация неизменно способствовала. То же относится и к войне - нужны бодрящие марши, пышные плюмажи, яркие мундиры. Даже банальный камуфляж может приобрести эстетико-символическую функцию. Наконец, ни одно общество не может жить по чисто рыночным законам. Есть же некоторые отношения между людьми, которые не вписываются в логику обмена. Ну, не можем же мы, воспитывая детей, уже заранее начислять сумму, на которую они должны нам помогать, когда мы состаримся. Если все подчинить абсолютной логике обмена - это катастрофа. Как прекрасно описал Гоббс: итогом английской революции было открытие, что чисто буржуазное общество - это крах, война всех против всех. А потому необходимо создавать систему противовесов, среди которых крайне важным, наряду с образованием, является культура. Любое буржуазное общество заинтересовано в культуре именно как в антибуржуазной компоненте, как в неком стабилизаторе. Кстати, без этого непонятен такой художественный и социальный феномен, как искусство авангарда: оно все время порождает объекты, которые не вписываются в рыночный обмен и которые общество абсорбирует лишь со временем. При этом в той мере, в какой культурные институты начинают жить по своим законам, - я описываю историю становления западной интеллигенции, - они начинают порождать в интеллектуальном сообществе собственную этику, которая вступает в резонанс с радикальными идеями, т. е. культура начинает выступать как стабилизатор и как дестабилизатор одновременно. И тогда уже у системы появляется проблема, как удерживать антибуржуазную, в принципе, культуру в рамках приемлемых и не разрушительных.
Итак, если вернуться теперь к предмету нашего разговора - к постсоветскому интеллектуалу, слагающему оды деньгам, то вопрос состоит даже не в том, что он почти наверняка напишет плохие стихи, а в том, что он таким образом перестанет выполнять роль стабилизирующего контрапункта рыночной экономики, которая ему этой рыночной экономикой предписана.
Х. Ж.: Почему же при создании русского капитализма система сама не попыталась навести порядок? Как это сделала английская буржуазия!
Б. К.: А произошло это потому, что у России настоящей буржуазии тоже нет. Русская буржуазия настолько деклассирована, являя собой, в сущности, обуржуазившуюся номенклатуру, что свои буржуазные интересы она осознать и сформулировать не может. Ведь если бы она была более органична, то она бы первой подняла крик по поводу этих рыночных эксцессов интеллигенции. Ведь эти рыночные эксцессы интеллигенции, которые принимают формы сверхбуржуазности, на самом деле являют собой проявление люмпен-буржуазности.