Борис Кагарлицкий (БК): Здесь можно анализировать несколько действительно очень важных изменений качественного характера. Причем они не сводимы к тому, что может быть описано в категориях развития традиционного буржуазного общества. Основное изменение: город постепенно перестает быть «органическим» пространством. Любое общественное пространство вплоть до 70-80-х гг. прошлого века было целостным. Город представлял собой целостный социальный организм, где распределяются все общественные отношения. В нем есть пролетарские районы, бюрократия, есть буржуазные кварталы или богемные. Все эти элементы в рамках буржуазного социального устройства взаимосвязаны. В постмодернистском обществе пространство теряет целостность. Коммуницируют между собой лишь отдельные части. При этом их взаимодействие замкнуто, а открыто только внешнее пространство, находящееся далеко за приделами города. Отношение физического соседства потеряло смысл, и, что самое главное, потеряли смысл отношения социального соседства. Так, отношения эксплуатации могут связывать людей, которые находятся в совершенно разных местах, даже городах. Вспомните об индийских программистах, которые работают за тысячи километров от своих работодателей из «первого мира», использующих их как дешевую рабочую силу. Причем это не имеет никакого отношения к развитию технологий, Интернету и пресловутой «глобальной деревне». Понятие «глобальной деревни» опровергается эмпирикой. Предполагалось, что если люди получают доступ к сети и виртуальным технологиям, то им все равно, где жить. Однако это технологическое развитие привело к большей демографической концентрации в отдельных местах. Если в городе есть Интернет-индустрия, туда съезжаются люди, как и на любую другую индустрию, в любой другой центр экономического развития. Расщепление пространство не связано с Интернет-технологиями. Первопричина здесь в другом - в новой структуре капитала и новом глобальном разделении труда: появляются города, где люди занимаются одним делом - банковским, например, или города, где гипертрофирована сфера услуг, и по большому счету там нет ничего больше, кроме полиции и администрации.
АП: В чем специфичность постсоветской организации пространства, есть ли она?
БК: Постмодерн западного общества вырастает из западного капитализма, если не органично, то закономерно, постепенно и «естественно». А у нас постмодернистская западная, буржуазная схема обустройства пространства накладывается на материальное, фактическое, руинированное пространство, оставшееся от советского времени.
АП: А советское пространство было органическим?
БК: Оно было абсолютно органическим. У нас не было глобального разделения труда, советская система была замкнутой и самодостаточной вплоть до 60-х гг. Теперь эти взаимосвязи распадаются, чтобы уступить место каким-то новым, которые приходят извне. Мы наблюдаем разрушение связей: социально освоенное пространство становится неосвоенным. Мы видим руины старого пространства или совокупность не вполне понятных новых пространств. Одно и то же место может быть прочитано и как руина, и как нечто новое - например, Новый Арбат (Калининский проспект) в Москве. Там меня больше всего поражает обилие казино.
АП: Одна из центральных и символических советских улиц покрывается казино как эмблемами капитала.
БК: Обладая советским опытом пространства, в таких местах не очень понимаешь, где ты находишься - все знакомые метки исчезли, практический навык расчета расстояния оказывается утраченным. Обнаруживаешь абсолютно другое пространство, совершенно хаотичное. Не говоря уже о том, что рядом со знакомым местом размещаются другие объекты, с ним не связанные. Например, разноцветные яркие рекламные баннеры и при этом отваливающийся кусок штукатурки. Видишь здание, отштукатуренное и фактически сделанное заново, около него 20 метров дороги и тротуар, которые тоже отреставрированы, а дальше начинаются ухабы. Это новый опыт атомизированного пространства.
АП: Этот распад является следствием форсированной экспансии отношений капитала в городском пространстве.
БК: Да, в условиях низкого уровня социального регулирования и кризиса национального государства, рынок становиться особенно разрушительным. Поскольку эту пространство социально безответственное и бесконтрольное, оно четко вписывается в старинную концепцию борьбы всех против всех. Почему, например, я не могу снести рухлядь 17 века и поставить хороший небоскреб, если это соответствует рыночным критериям эффективности? Рынок сам по себе не имеет никаких механизмов, которые делали бы подобные решения неприемлемыми. С точки зрения рынка, если вы будете ставить вопрос о сохранении памятников архитектуры, он не решится, пока это не станет выгодно само по себе. Например, пока не снесут все памятники, а несколько оставшихся станут настолько ценны, что их разрушать станет уже нерентабельно. И даже если закон запретит разрушение конкретных объектов, он далеко не всегда сможет сохранить архитектурные ансамбли, не говоря уже об «атмосфере», культурной традиции города. Гений местности воюет с невидимой рукой рынка, и пока проигрывает. Если не будет внешнего ограничивающего фактора вне чисто экономической логики, рынок будет работать на разрушение культурных ценностей. Все погибает как некое целое, которое не сводимо к сумме частей. На понимании того, что общественный итог не сводим к сумме «частных» действий строится, как известно, вся марксистская критика рынка.
АП: Тогда получается, что все эти трансформации определяются новыми тенденциями, связанными, скажем, с глобальным доминированием финансового капитала, который безразличен к пространству, поскольку оно не входит в условия его производства.
БК: Не совсем так. Мы имеем глобальный центр силы, и локальный центр силы. Глобальный центр силы просто не способен производить улучшения локальных подсистем, он не имеет для этого подходящего инструментария. Так, Всемирный банк пытался делать социальные проекты на локальном уровне, но они проваливались. С другой стороны, у локальных центров нет желания выходить за пределы узкой сферы своего экономического интереса, в условиях, когда национальное государство находится в состоянии ослабления. Обратите внимание, что самый тяжелый период социо-культурного распада Москвы начался тогда, когда мэр города Лужков потерял надежду стать президентом страны. Из-за этого подконтрольная ему территория потеряла для него и его окружения эмоциональную связь с внешним миром. Затем начался хаос, когда различные группы интересов получили полную свободу действий. Приведу пример локальной рыночной анархии - так называемые строительные «пирамиды». Кредит на строительство оплатить вы не можете, но можно взять кредит на строительство следующего дома, еще больше. Дома растут в размерах, что мы видим наглядно. Уже никто не знает, где они остановятся, как в случае с комплексом «Вертикаль», который сам собой каким-то загадочным образом вырос на три этажа. Мистика какая-то! Мы имеем хаотическое нарастание увеличивающихся в размерах объектов, которые могут разрушиться через несколько лет. «Трансвааль-парк» мы уже видели.
АП: В хаосе оказывается не только само пространственное распределение, но и сам рост объектов. Они действительно растут как «пузыри». А можно ли говорить о замыкании, геттоизации пространства под воздействием той же логики?
БК: В полной мере все-таки нет. Тенденция есть, но советское пространство демонстрирует сопротивляемость. И мы часто видим шикарный новодел, который соседствует с абсолютно советским объектом. Геттоизация характерна не для всякой формы капитализма. Например, город в Латинской Америке, который ближе всего по структуре к европейским столицам - Монтевидео. Этот город отличается, скажем, от Сан-Пауло, тем, что мы видим вкрапление гетторизированных фрагментов в достаточно благополучную среду среднего и высшего класса. Уругвайцы воспринимают это как доказательство своей более гуманной культуры - дети из разных слоев общества ходят в одну школу. У России пока есть такая же возможность, ее нельзя отрицать.