Виртуальная иллюзия противоречит внешним проявлениям. Ничто скрывается в ней: нет ни секрета, ни отсутствия. Цель ее — клонирование реальности, клонирование реального с помощью гиперреального и уничтожение реального его же двойником.
Исчезновение кинематографической иллюзии. От немого к звуковому, от звукового к цветному через современную гамму спецэффектов, иллюзия проделала путь свершения. Нет больше пустоты, нет эллипса, нет тишины — нет больше изображения. Мы движемся все больше и больше по направлению к высшему определению, по направлению к бесполезному совершенству образа, который в действительности больше не является собой, будучи насыщенным техническим изобретением. Чем ближе мы подходим к точному определению, действующему совершенству изображения, тем больше оно теряет своей силы иллюзорности.
Рассмотрим Пекинскую оперу: как, с помощью незамысловатых движений, старик и молодая девушка сумели воссоздать на сцене пространство реки; как, два тела, перемещаясь близко друг к другу, но, никогда не соприкасаясь, изображают физически осязаемую темноту, в которой происходит поединок. Здесь иллюзия было абсолютной и интенсивной, скорее физического экстаза, нежели эстетического, именно потому, что не было реального физического присутствия реки или ночи, и театральная иллюзия зависела только от человеческих тел.
Сегодня можно было бы набрать воду в спец. декорации, а ночной поединок осветить инфракрасными вспышками.
Изображение больше не может воображать реальность с тех пор как она реальна. Оно не может более грезить реальностью, с тех пор как она — виртуальная реальность. От экрана к экрану у него нет иной судьбы, кроме отражения. Будто вещи поглотили сами себя и стали очевидными себе, в реальном масштабе времени и у всех на виду, через безжалостную транскрипцию. Вместо того чтобы скрыться от себя в иллюзии или секрете, они уже больше нигде не запечатлеваются, кроме как на тысячах экранах, в горизонте которых реальное, равно как и образ, собственно говоря, исчезли. Реальное исчезло из реальности и оставило нас в гиперреальной пустоте значений. Возможно, только технология незаметно подменяет разрозненные фрагменты реального? Куда же делась последовательность значений?
Не раскрытым остался еще вопрос о том, как долго мир может не реализовываться пред тем, как погибнуть от дефицита реального, и как долго он может гиперреализовываться перед тем, как погибнуть от переизбытка реальным (т. е. Когда мир станет реальнее самой реальности, он упадет под ударом всеобщей симуляции). Тем не менее — и это глупая гипотеза, собственно такая же, как и та о transparence[36] зла — не доказано, что созвездие секрета заслонено transparence виртуальной вселенной, так же ни известно наверняка, уничтожается ли фундаментальная власть иллюзии, ее символическое действие технологическим действием мира — его технологической экспертизой, как сказал бы Хайдеггер. За всеми технологиями (особенно наиболее передовыми: электронными, компьютерными, виртуальными, технологиями образа и экрана) можно обнаружить своего рода абсолютную искусственность и двойную теорию деловых игр — ту непомерную особенность technicity, которая превращает мир в игру внешних проявлений, chiaroscuro[37] неразрешимого мира, позади объективной, реалистичной иллюзии его превращения. Является ли technicity, наконец, убийственной альтернативой для иллюзии мира, или она — только гигантское avatar[38] той же самой фундаментальной иллюзии, ее окончательное и тонкое искривление, последняя ипостась? Возможно, мир обманывает нас через technicity, совращая нас иллюзией власти, которую мы над ним имеем. Головокружительная гипотеза, которая дополнит до рациональности, достигающей высшей точки в виртуальной technicity, последнюю из уловок иллогичности — коррелят, в сущности человека, этой страсти к иллюзии, из которой страсть к истине, согласно Ницше — ничто иное, как окольный путь и avatar.
Японцы чувствуют божество в любом индустриальном объекте. Для нас, это священное присутствие снижено до слабого иронического мерцания, до нюанса игры и отдаленности, но имеющей не менее духовную форму, позади которой очерчивается силуэт Злого Джинна Technicity, гарантирующего, что секреты мира надежно скрыты. Вредный Дух наблюдает и ждет позади всех артефактов, и обо всех наших произведениях искусства[39] мы можем сказать то, что Канетти сказал о животных: «Может показаться, что за каждым из их прячется какой-нибудь человек, хихикая над нами». Эта фраза вторит словам Хайдеггера: «Если мы действительно смотрим на неоднозначную сущность technicity, мы воспринимаем созвездие, звездное движение тайны».
Парадоксально, но кажется, что если иллюзия мира исчезает, то вещи наполняются иронией. Похоже что technicity, отнял у нас всю иллюзию и вобрал ее в себя, и аналог потерянной иллюзии — появление этой всемирной объективной иронии. — Ирония как универсальная форма разочарования, но также уловка, с помощью которой мир прячется позади радикальной иллюзии technicity, как творительница тайны — (продолжения Небытия) — за тривиальностью наших технологий и образов.
Ирония — единственная духовная форма современного мира, уникальное хранилище тайны. Но мы в нее более не посвящены. Ироническая функция объекта вытеснила критическую функцию субъекта. С момента, когда они проходят через среду или изображение, по следам знака и маркета, своим настоящим существованием объекты оказывают искусственную и ироническую функцию. В критической совести, представляющей миру зеркало, обличающее его двуликость более нет необходимости: современный мир поглотил своего двойника в то же время, как потерял собственную тень, и ирония этой смешанной двойственности прорывается в каждом мгновении каждого фрагмента наших знаков, наших объектов, в нелепости их функции — как показали Сюрреалисты: вещи сами берутся иронично себя объяснить. Они без усилий разубеждаются в собственном значения — все это часть их видимого упорядочения, все слишком видимое, избыток, который по своей сути создает эффект пародии.
Аура нашего мира уже больше не нечто священное, не гиперъестественный горизонт внешних проявлений, а один из абсолютных товаров. Его сущность занимается рекламированием. В сердце нашего универсума знаков — вредный рекламный агент, джинн гласности, обманщик, который объединил буффонаду торговли с собственной инсценировкой. Блестящий сценарист (капитал?)[40] соблазнил мир в фантасмагорию, в которой все мы — очарованные жертвы.
Вся метафизика уничтожается подобным изменением ситуации, в которой субъект уже больше не господин представления (Я буду вашим зеркалом!), а просто функция всемирной объективной иронии. Во всех наших технологиях, объект — это тот, кто преломляет субъект и диктует его присутствие и его случайную форму. Сила объекта — пробиваться через игру симулякра и симуляции, через ту самую хитрость, что мы ему навязали. В этом и есть форма иронического изменения: объект приобретает странную привлекательность. Освобожденный самой technicity от всякой иллюзии, от всех сопутствующих значений и ценностей, сведенный, таким образом, с обрит конкретного субъекта, он становится чистым объектом, сверхпроводником иллюзии и нонсенса.
В горизонте симуляции не только исчезает мир, но даже вопрос о ее существовании не может ставиться. Но, возможно, это — уловка самого мира.
Иконоборство в Византии столкнулось с той же проблемой. Иконоборцы были людьми очень тонкими, стремившиеся представить Бога его величайшей славе, но, демонстрируя изображения Бога, они тем самым скрыли саму проблему его существования. Каждая икона была предлогом для не столкновения с проблемой существования Бога. За каждой, фактически, Бог исчез. Он не умер, он исчез; то есть, сама эта проблема больше не вставала.
39
Игра слов: «the artificial products» можно перевести как искусственные произведения продукты), и как произведения искусства.