Все тяжелей меня хлестала дрожь, вбивала в кожу острые гвоздочки. Так по осине ударяет дождь, наказывая все ее листочки.
Я думала: как быстро я стою! Прочь мускулы несутся и резвятся! Мое же тело, свергнув власть мою, ведет себя свободно и развязно.
Оно все дальше от меня! А вдруг оно исчезнет вольно и опасно, как ускользает шар из детских рук и ниточку разматывает с пальца?
Все это мне не нравилось. Врачу сказала я, хоть перед ним робела: - Я, знаете, горда и не хочу сносить и впредь непослушанье тела.
Врач объяснил: -Ваша болезнь проста. Она была б и вовсе безобидна, но ваших колебаний частота препятствует осмотру - вас не видно.
Вот так, когда вибрирует предмет и велика его движений малость, он зрительно почти сведен на нет и выглядит, как слабая туманность.
Врач подключил свой золотой прибор к моим предметам неопределенным, и острый электрический прибой охолодил меня огнем зеленым.
И ужаснулись стрелка и шкала! Взыграла ртуть в неистовом подскоке! Последовал предсмертный всплеск стекла, и кровь из пальцев высекли осколки.
Встревожься, добрый доктор, оглянись! Но он, не озадаченный нимало, провозгласил: - Ваш бедный организм сейчас функционирует нормально.
Мне стало грустно. Знала я сама свою причастность к этой высшей норме. Не умещаясь в узости ума, плыл надо мной ее чрезмерный номер.
И, многозначной цифрою мытарств наученная, нервная система, пробившись, как пружины сквозь матрац, рвала мне кожу и вокруг свистела.
Уродующий кисть огромный пульс всегда гудел, всегда хотел на волю. В конце концов казалось: к черту! Пусть им захлебнусь, как Петербург Невою!
А по ночам - мозг навострится, ждет. Слух так открыт, так взвинчен тишиною, что скрипнет дверь иль книга упадет, и - взрыв! и - все! и - кончено со мною!
Да, я не смела укротить зверей, в меня вселенных, жрущих кровь из мяса. При мне всегда стоял сквозняк дверей! При мне всегда свеча, вдруг вспыхнув, гасла!
В моих зрачках, нависнув через край, слезы светлела вечная громада. Я - все собою портила! Я - рай растлила б грозным неуютом ада.
Врач выписал мне должную латынь, и с мудростью, цветущей в человеке, как музыку по нотным запятым, ее читала девушка в аптеке.
И вот теперь разнежен весь мой дом целебным поцелуем валерьяны, и медицина мятным языком давно мои зализывает раны.
Сосед доволен, третий раз подряд он поздравлял меня с выздоровленьем через своих детей и, говорят, хвалил меня пред домоуправленьем.
Я отдала визиты и долги, ответила на письма. Я гуляю, особо, с пользой делая круги. Вина в шкафу держать не позволяю.
Вокруг меня - ни звука, ни души. И стол мой умер и под пылью скрылся. Уставили во тьму карандаши тупые и неграмотные рыльца.
И, как у побежденного коня, мой каждый шаг медлителен, стреножен. Все хорошо! Но по ночам меня опасное предчувствие тревожит.
Мой врач еще меня не уличил, но зря ему я голову морочу, ведь все, что он лелеял и лечил, я разом обожгу иль обморожу.
Я, как улитка в костяном гробу, спасаюсь слепотой и тишиною, но, поболев, пощекотав во лбу, рога антенн воспрянут надо мною.
О звездопад всех точек и тире, зову тебя, осыпься! Пусть я сгину, подрагивая в чистом серебре русалочьих мурашек, жгущих спину!
Ударь в меня, как в бубен, не жалей, озноб, я вся твоя! Не жить нам розно! Я - балерина музыки твоей! Щенок озябший твоего мороза!
Пока еще я не дрожу, о, нет, сейчас о том не может быть и речи. Но мой предусмотрительный сосед уже со мною холоден при встрече.
ПРИКЛЮЧЕНИЕ
В АНТИКВАРНОМ МАГАЗИНЕ
Зачем? - да так, как входят в глушь осин, для тишины и праздности гулянья, не ведая корысти и желанья, вошла я в антикварный магазин.
Недобро глянул старый антиквар. Когда б он не устал за два столетья лелеять нежной ветхости соцветья, он вовсе б мне дверей не открывал.
Он опасался грубого вреда для слабых чаш и хрусталя больного. Живая подлость возраста иного была ему враждебна и чужда.
Избрав меня меж прочими людьми, он кротко приготовился к подвоху, и ненависть, мешающая вздоху, возникла в нем с мгновенностью любви.
Меж тем искала выгоды толпа, и чужеземец, мудростью холодной,
вникал в значенье люстры старомодной и в руки брал бессвязный хор стекла.
Недосчитавшись голоска одной, в былых балах утраченной подвески, на грех ее обидевшись по-детски, он заскучал и захотел домой.
Печальную пылинку серебра влекла старуха из глубин юдоли, и тяжела была ее ладони вся невесомость быта и добра.
Какая грусть - средь сумрачных теплиц разглядывать осеннее предсмертье чужих вещей, воспитанных при свете огней угасших и минувших лиц.
И вот тогда, в открывшейся тиши, раздался оклик запаха и цвета: ко мне взывал и ожидал ответа невнятный жест неведомой души.
Знакомой боли маленький горнист трубил, словно в канун стихосложенья, так требует предмет изображенья, и ты бежишь, как верный пес на свист.
Я знаю эти голоса ничьи. О плач всего, что хочет быть воспето! Навзрыд звучит немая просьба эта, как крик: - Спасите! - грянувший в ночи.
Отчаявшись, до крайности дойдя, немое горло просьбу излучало. Я ринулась на зов, и для начала сказала я: - Не плачь, мое дитя.
-Что вам угодно? - молвил антиквар. Здесь все мертво и не способно к плачу. Он, все еще надеясь на удачу, плечом меня теснил и оттирал.
Сведенные враждой, плечом к плечу стояли мы. Я отвечала сухо: - Мне, ставшею открытой раной слуха, угодно слышать все, что я хочу.
- Ступайте прочь! - он гневно повторял. Н вдруг, средь слабоумия сомнений, в уме моем сверкнул случайно гений и выпалил: - Подайте тот футляр!
- Тот ларь? - Футляр. - Фонарь? - Футляр!
- Фуляр? -Помилуйте, футляр из черной кожи. Он бледен стал и закричал: - О боже! Все, что хотите, но не тот футляр.
Я вас прошу, я заклинаю вас! Вы молоды, вы пахнете бензином! Ступайте к современным магазинам, где так велик ассортимент пластмасс.
- Как это мило с вашей стороны, сказала я, - я не люблю пластмассы. Он мне польстил: - Вы правы и прекрасны. Вы любите непрочность старины.
Я сам служу ее календарю. Вот медальон, и в нем портрет ребенка. Минувший век. Изящная работа. И все это я вам теперь дарю.