МОРСКАЯ РАКОВИНА
Я, как Шекспир, доверюсь монологу в честь раковины, найденной в земле. Ты послужила морю молодому, теперь верни его звучанье мне.
Нет, древний череп я не взял бы в руки. В нем знак печали, вечной и мирской. А в раковине - воскресают звуки, умершие средь глубины морской.
Она, как келья, приютила гулы и шелест флагов, буйный и цветной. И шепчут ее сомкнутые губы, и сам Риони говорит со мной.
О раковина, я твой голос вещий хотел бы в сердце обрести своем, чтоб соль морей и песни человечьи собрать под перламутровым крылом
И сохранить средь прочих шумов - милый шум детства, различимый в тишине. Пусть так и будет. И на дне могилы пусть все звучит и бодрствует во мне.
Пускай твой кубок звуки разливает и все же ими полнится всегда. Пусть развлечет меня - как развлекает усталого погонщика звезда.
x x x
Две округлых улыбки - Телети и Цхнети, и Кумиси и Лиси - два чистых зрачка. О, назвать их опять! И названия эти затрудняют гортань, как избыток глотка.
Подставляю ладонь под щекотную каплю, что усильем всех мышц высекает гора. Не пора ль мне, прибегнув к алгетскому камню, высечь точную мысль красоты и добра?
Тих и женственен мир этих сумерек слабых, но Кура не вполне обновила волну и, как дуб, затвердев, помнит вспыльчивость сабель, бег верблюжьих копыт, означавший войну.
Этот древний туман также полон - в нем стрелы многих луков пробили глубокий просвет. Он и я - мы лишь известь, скрепившая стены вкруг картлийской столицы на тысячу лет.
С кем сражусь на восходе и с кем на закате, чтоб хранить равновесье двух разных огней: солнце там, на Мтацминде, луна на Махате, совмещенные в небе любовью моей.
Отпиваю мацони, слежу за лесами, небесами, за посветлевшей водой. Уж с Гомборской горы упадает в Исани первый луч - неумелый, совсем молодой.
Сколько в этих горах я камней пересилил! И тесал их и мучил, как слово лепил. Превозмог и освоил цвет белый и синий. Теплый воздух и иней равно я любил.
И еще что я выдумал: ветку оливы я жестоко и нежно привил к миндалю, поместил ее точно под солнце и ливни. И все выдумки эти Тбилиси дарю.
МЕТЕХИ
Над Метехи я звезды считал, письменам их священным дивилсяВ небесах, как на древних щитах, я разгадывал знаки девиза.
Мне всегда объясняла одно эта клинопись с отсветом синим будто бы не теперь, а давно, о Метехи, я был твоим сыном.
Ты меня создавал из ребра, из каменьев твоих сокровенных, я наказывал мне серебра не жалеть для нарядов военных.
Пораженный монгольской стрелой, я дышал так прощально и слабо под твоей крепостною стеной, где навек успокоился Або.
За Махатской горой много дней ты меня окунал во туманы, колдовской паутиной твоей врачевал мои бедные раны.
И когда-то спасенный тобой, я пришел к тебе снова, Метехи. Ворожи над моей головой, обнови золотые доспехи.
Одари же, как прежде, меня Морским облаком и небесами, подведи под уздцы мне коня, чтоб скакать над холмами Иоанн.
А когда доскажу все слова и вздохну так прощально и слабо, пусть коснется моя голова головы опечаленной Або.
ПРЕКРАТИМ ЭТИ РЕЧИ
НА МИГ...
Прекратим эти речи на миг, пусть и дождь свое слово промолвит и средь тутовых веток немых очи дремлющей птицы промоет.
Где-то рядом, у глаз и у щек, драгоценный узор уже сотканшелкопряды мотают свой шелк на запястья верийским красоткам.
Вся дрожит золотая блесна, и по милости этой погоды так далекая юность близка, так свежо ощущенье свободы.
О, ходить, как я хаживал, впредь и твердить, что пора, что пора ведь в твои очи сквозь слезы смотреть и шиповником пальцы поранить.
Так сияй своим детским лицом! Знаешь, нравится мне в этих грозах, как стоят над жемчужным яйцом аистихи в затопленных гнездах.
Как миндаль облетел и намок! Дождь дорогу марает и моетэто он подает мне намек, что не столько я стар, сколько молод.
Слышишь? - в тутовых ветках немых голос птицы свежее и резче. Прекратим эти речи на миг, лишь на миг прекратим эти речи.
НА НАБЕРЕЖНОЙ
Я в семь часов иду - так повелось по набережной, в направленье дома, и продавец лукавый папирос мне смотрит вслед задумчиво и долго.
С лотком своим он на углу стоит, уставится в меня и не мигает. Будь он неладен, взбалмошный старик. Что знает он, на что он намекает?
О, неужели ведомо ему, что, человек почтенный и семейный, в своем дому, в своем пустом дому, томлюсь я от чудачеств и сомнений?
Я чиркну спичкой - огонек сырой возникнет. Я смотрю на это тленье, и думы мои бродят над Курой, как бы стада, что ищут утоленья.
Те ясени, что посадил Важа, я перенес в глубокую долину, и нежность моя в корни их вошла, и щедро их цветеньем одарила.
Я сердце свое в тонэ закалил, и сердце стало вспыльчивым и буйным. И все ж порою из последних сил тянул я лямку - одинокий буйвол.
О старость, приговор твой отмени и детского не обмани доверья. Не трогай палисадники мои, кизиловые не побей деревья.
Позволь, я закатаю рукава. От молодости я изнемогаю пока живу, пока растет трава, пока люблю, пока стихи слагаю.
ОТ ЭТОГО ПОРОГА...
От этого порога до того работы переделал я немало. Чинары я сажал - в честь твоего лица, что мне увидеть предстояло
Пока я отыскал твои следы и шел за ними, призванный тобою, состарился я. Волосы седы. Ступни мои изнурены ходьбою.
И все ж от этой улицы до той я собирал оброненные листья, и наблюдали пристально за мной прохожих озадаченные лица.
То солнце жгло, то дождик лил - всего не перескажешь. Так длинна дорога от этого порога до того и от того до этого порога.
И все-таки в том стареньком дому все нашими населено следами, и где-то там, на чердаке, в дыму, лежит платок с забытыми слезами.
От этого и до того огня ты шила мне мешок для провианта, Ты звездную одела на меня рубаху. Ты мешок мой проверяла.
От этого порога до того я шел один среди жары и стужи, к бокам коней прикладывал тавро, и воду пил, толок я воду в ступе.
Я плыл по рекам и не знал - куда, и там, пока плыла моя пирога, я слышал, как глаголила Кура, от этого и до того порога.
ОЛЕНИ НА ГУМНЕ
Я молод был. Я чужд был лени. Хлеб молотил я на гумне. Я их упрашивал: - Олени! Олени, помогите мне!