И я не покаран был, а покорен той малостью, что мимолетна на свете. Есть в плаче над горем чужих похорон слеза о родимости собственной смерти.
Бессмертья желала душа и лгала, хитросплетенья дождя расплетала, и капли, созревшие в колокола, раскачивались и срывались с платана.
ПИЦУНДА
Эта зелень чрезмерна для яви. Это - сон, разумеется, сон о зеленом...
Ветру не терпится вялую дрему тумана вывести, выволочь, вытолкнуть из сосняка, и туман,
как и подобает большому сонному животному, понуро следует за ветром, и потому - все вокруг зеленое: стена, лестница, балкон, скамья и книга та книга, которая всю ночь впустую взывала к состраданию, желая разгласить заключенную в ней боль (словно старуха, ощутившая дыхание смерти, столь же острое и важное, как дыханье того, о, того, кто когда-то впервые говорил ей о любви, и вот теперь - к отупевшему лицу, замкнутому, как клетка, которой нечего держать взаперти, изнутри подступила страсть).
Это - сон, разумеется, длинный сон... Шаги по сосновому полу ничем не вредят тишине. Воздух, вобранный птичьей гортанью, вскоре возвращается в виде зеленого свиста, то есть не слышно, а видно, как клюв исторгает зеленую трель, ибо туман забрал себе и присвоил все звукив обмен на право прогуливаться среди ветвей в зеленых шлепанцах... Изваянная, как жеребенок, закинув голову, нюхает воздух маленькая девочка.
БЕССОННИЦА
Было темно. Я вгляделся: лишь это и было. Зримым отсутствием неба я счел бы незримость небес, если бы в них не разверзлась белесая щель, вялое облако втиснулось в эту ловушку. Значит, светает... Весь черный и в черном, циркач вновь покидает арену для темных кулис. Белому в белом - иные готовы подмостки. Я ощущал в себе власть приневолить твой слух внять моей речи и этим твой сон озадачить, мысль обо мне привнести в бессознанье твое, но предварительно намеревался покинуть эти тяжелые и одноцветные стены. Так я по улицам шел, не избрав направленья, и злодеянье свое совершал добродетельный свет, не почитавший останков погубленной ночи: вот они - там или сям, где лежат, где висят разъединенной, растерзанной плотью дракона. Лужи у ног моих были багрового цвета. Утренней сырости белые мокрые руки терли лицо мое, мысли стирая со лба, и пустота заменила мне бремя рассудка. Освобожденный от помыслов и ощущений, я беспрепятственно вышел из призрачных стен огорода, памяти и моего существа. Небо вернулось, и в небо вернулась вершина из темноты, из отлучки. При виде меня тысячу раз облака изменились в лице. Я был им ровня и вовсе от них не отличен. Пуст и свободен, я облаком шел к облакам, нет, как они, я был движим стороннею волей: нес мое чучело вдаль неизвестный носильщик. Я испугался бессмысленной этой ходьбы: нет ли в ней смысла ухода от бледных ночей, надобных мне для страстей, для надежд и страданий, для созерцанья луны, для терпенья и мук, свет возжигающих в тайных укрытьях души.
Я обернулся на стены всего, что покинул. Там - меня не было. И в небеса посылала, в честь бесконечности, дым заводская труба.
x x x
Бог памяти, бог забыванья! Ожог вчерашнего пыланья залечен алчностью слепою. И та, чьего лица не помню, была ль, покуда не ушла?
Но все надеется душа, зияя ящиком Пандоры, на повторенья и повторы.
ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ОСЕНИ
3 вижу день и даже вижу взор, которым я недвижно и в упор гляжу на все, на что гляжу сейчас, что ныне - явь, а будет - память глаз, на все, что я хвалил и проклинал, пока любил и слезы проливал. Покуда августовская листва горит в огне сентябрьского костра, я отвергаю этот мед иль яд, для всех неотвратимый, говорят, и предвкушаю этот яд иль мед. А жизнь моя еще идет, идет...
КОМНАТА
Поступок неба - снегопад. Поступок женщины - рыданье. Капризов двух и двух услад вот совпаденье и свиданье.
Снег, осыпаясь с дальних лун, похож на плач, и сходство это тревожит непроглядный ум и душу темную предмета.
Слеза содеяна зрачком, но плач-занятье губ и тела. Земля и женщина ничком лежали, и метель летела.
СОН
Земля мерещится иль есть. Что с ней? Она бела от снега. Где ты? Все остальное есть. Вот ночь - для тьмы, фонарь - для света.
Вот я - для твоего суда, безропотно, бесповоротно. Вот голос твой. Как он сюда явился, боже и природа?
Луна, оставшись начеку, циклопов взор втесняет в щелку. Я в комнату ее влеку, и ты на ней покоишь щеку.
БЕЛОЕ ПОЛЕ
Я крепко спал при дереве в окне и знал, что тень его дрожащей ветви и есть мой сон. Поверх тебя во сне смотрели мои сомкнутые веки. Я мучился без твоего лица! В нем ни одна черта не прояснилась. Не подлежала ты обзору сна и ты не снилась мне. Мне вот что снилось:
на белом поле стояли кони. Покачиваясь, качали поле. И все раскачивалось в природе. Качанье знают точно такое шары, привязанные к неволе, а также водоросли на свободе.
Свет иссякал. Сморкались небеса. Твой облик ускользал от очевидна. Попав в силки безвыходного сна, до разрыванья сердца пела птица. Шла женщина - не ты! - примяв траву ступнями, да, но почему твоими? И так она звалась, как наяву зовут одну тебя. О, твое имя! На лестнице неведомых чужбин, чей темный свод угрюм и непробуден, непоправимо одинок я был, то близорук, то вовсе слеп и скуден. На каменном полу души моей стояла ты - безгласна, безымянна, как тень во тьме иль камень меж камней. Моя душа тебя не узнавала.
Морис Поцхишвили
ФЕРЗЕВЫЙ ГАМБИТ
Следи хоть день-деньской за шахматной доскойвсе будет пешку жаль.
Что делать с бедной пешкой? Она обречена.
Ее удел такой. Пора занять уста молитвой иль усмешкой.
Меняет свой венец на непреклонный шлем наш доблестный король, как долг и честь велели. О, только пригубить текущий мимо шлейф и сладко умереть во славу королевы.
Устали игроки.
Все кончено. Ура! И пешка, и король летят в одну коробку. Для этого, увы, не надобно ума, и тщетно брать туда и шапку, и корону.
Претерпеваем рознь в честь славы и войны, но в крайний час
навек один другому равен. Чей неусыпный глаз глядит со стороны? И кто играет в нас, покуда мы играем?
Зачем испещрена квадратами доска? Что под конец узнал солдатик деревянный? Восходит к небесам великая тоска последний малый вздох фигурки безымянной.