Выспись на желтой моей руке —
Это ночлег в степи.
Утром проснешься ты налегке.
Прошлое сгинет. Спи.
Выспись на черной струе волос,
Тая, во тьме скользя,
Где отличить светляков от звезд
И счастья от слез нельзя.
Утром заглянешь в глаза мои
И не увидишь дна.
Словно в колодце, утонет в них
Волчья твоя луна.
Будешь есть пищу из смуглых рук,
Пальцы лизать, дрожа.
И не заметишь, как скажешь вдруг:
Слушаюсь, госпожа.
И там, где ни тела, ни черт лица,
Отметит бесстрастный взгляд,
Что ты теперь — серебро кольца,
А я — в серебре агат.
Сергей Слепухин
* * *
Однажды я жил в стороне от дороги,
Где холод, и ночь, и темно.
Сосед забредал, доходяга убогий,
Весь вечер мы пили вино.
Он в грудь барабанил и бил что есть мочи,
Кричал: «Ты не любишь меня!
А я с каждым днем становлюсь все короче,
Я в дым ухожу из огня!
Меня в этом чаде не видно, быть может,
И листья, сгорая, шуршат!
А ты все долдонишь: „О боже! О боже!“
Но боги твои не спешат!»
Он плакал, и поезд на станции дальной
Сбривал оголившийся лес,
И жизнь нам казалась дробинкой случайной,
Мишени пристрелянной без.
Бодали рассвет деревянными лбами,
Сидели с братком до зари.
Мы мертвыми с ним целовались губами
И в дым выгорали внутри.
* * *
Памяти Б. Р.
Багульник. Осыпь слов под комариный рой.
И «пузырек» завис… Теодолита лени
Тень круглая, как сон, склонилась над тобой
И ласково зовет прилечь под куст сирени.
Спи, мальчик в кирзачах, чья жизнь оборвалась,
В бездонный Ахерон унесена теченьем,
Главвор веслом рулит, бичи, как память, грязь,
Знай, месят без причин на берегу Забвенья.
Спи, Сихотэ-Аминь, спи, горный инженер,
Небезнадежен сор слов залетейской пыли,
Что пишутся в стихи не в рифму и размер,
А трещиной ползут, как надпись на могиле.
* * *
Нам пятьдесят. Хитрю — немного больше.
Мы молоды стареющей душой,
Мир вверх ногами, словно Вавель в Польше,
Подвешенный на ниточке большой.
Висит внутри, в заснеженной сетчатке
Там нелюдимый скучный мизантроп,
Хранит сомнений прежних отпечатки,
Пунктир истертый тупиковых троп.
Присядь на миг. Свободная скамейка.
Прикуривай, напрасно не спеши,
На воробье облезла кацавейка,
Сегодня линька перьев и души.
Южное
Как тесен Рим! На цыпочки привстав,
Зеленый, от деревьев отраженный,
Кабальной меди выдохнул состав
В литой, набитый, грузный, многотонный
Чернорабочий август, перегрев
Терпения в зрачках бродячих кошек.
Как тесен Рим! На корточки присев,
В зазор фрамуги просится горошек.
Печалиться и печься ни к чему.
Засасывает празелень густая
В печей плавильных жаждущую тьму
Отснятый оттиск огненного рая.
Сквозь полароид в щель уходит Рим
Татуировкой на бумажном теле,
Он вспыхивает, да и мы горим —
Печальным светом поздних асфоделей.
Виктор Куллэ
* * *
В небе полно чаинок.
Речка на все времена.
Плещется о ботинок
меленькая волна.
Сядь, передернув плечи,
точно от сквозняка.
Эта водичка лечит.
Честно. Наверняка.
От любви, от распада,
одиночества от.
Из всего звукоряда —
пара прозрачных нот.
Чай, посильнее слова
плещущая вода.
Я не верю, что снова
вместе придем сюда.
* * *
О чем вы, птички? — Ни о чем.
Мы просто так.
Звук наудачу извлечем:
лови, простак!
Пой, как молитву перед сном.
Пытай умом.
Но все, что ты услышишь в нем, —
в тебе самом.