«Хорошо, начинаем с вопроса…»
Хорошо, начинаем с вопроса.
Как зовут вас и сами откуда?
Мы оттуда, где свежая роза
не живёт и двух дней почему-то.
Как давно здесь? Когда вам обратно?
Мы недавно, мечтаем подольше,
так что толком ещё непонятно.
Все упорно считают — из Польши.
Заполняются бланки, анкета.
Где свидетельство вашей оплаты?
Есть в растерянной жизни поэта
злополучный период цитаты.
Брюки белые, грязная майка,
по-дурацки в носках и в сандалиях.
Что ты плачешь, заморская чайка?
Что ты знаешь о наших печалях?
«У меня есть белый кабинет…»
У меня есть белый кабинет,
белый, как белесый в окнах свет,
как палата в госпитале, как
для туберкулёзников барак.
Ничего на стенах, ничего
на столе, лишь лампочка его
в белом абажуре матовом
освещает вечером и днём.
Там моя больная голова
сочиняет странные слова,
как профессор Доуэль, живёт,
кислород из трубочки сосёт.
Если можешь — в гости приходи,
часик в кабинете проведи.
Сделай то, что силится башка, —
покрути ей пальцем у виска.
«Огурцы, помидоры, двенадцать яиц…»
Огурцы, помидоры, двенадцать яиц,
творог, сыр двух сортов, булка белого хлеба,
свежей рыбы немного, пять-шесть единиц
розовых лангустинов, лежащих нелепо
со своими клешнями навытяжку, сор
молодого салата и пряные травы,
обязательный еженедельный набор —
основные продукты, немного приправы.
Обходя стороной горы всяких сластей —
апельсины, картонка испанской клубники.
Ни страстей сногсшибательных, ни новостей,
только море и дальние горные пики.
«Мальчик приносит маме камушки необычных оттенков…»
Мальчик приносит маме камушки необычных оттенков.
1985-й, Крым, Алушта.
Море без остановки снимает пенку.
Наверное, волнуется потому что.
Галечный пляж, полоса прибоя.
Мы на пляже этом навечно двое.
Поедаем мороженое с черникой —
мама с мальчиком, мальчик с книгой.
Парус белеет или волна накатит,
в кипарисе ветер плетёт интригу.
Залив на закате, словно бычки в томате.
Мальчик с книгой, иди-ка в книгу.
«Нет чудес на свете. Тикают пружинки…»
Нет чудес на свете. Тикают пружинки,
такают пружинки, усики в часах.
Прилетают правильные нежные снежинки,
метко приземляются на белых листах.
Сверху им, наверное, виден целый город:
распустился лепестками, сереньким цветком.
В высоте арктический пронизывает холод,
внизу хлещут гейзеры ржавым кипятком.
Всё равно снижаются, падают и тают.
У снежинки маленькой вечность коротка.
Так и умирают, бедные, не знают:
сочинила их в тетрадке одноклассницы рука.
Разбирать каракули, корябушки, козявки?
Нет, увольте, коллеги, подите в.
Сказано в античности — все мы суть пиявки.
Валятся снежинки, ах, в яблочко Москвы.
Мне шестнадцать, граждане. В Свердловске — лето,
пыль и радиация, больше ничего.
Все мои приятели — гении, поэты.
Просто человека — нет ни одного.
«Четвёртый день здесь пасмурно, прохлада…»
Четвёртый день здесь пасмурно, прохлада,
с залива ветер, влажная земля.
Проваливай, мне здесь тебя не надо.
Где выжжены поля,
где чёрный лес стоит в иголках острых
обугленных стволов, и весь
пропитан углекислой смертью воздух,
пока я шалопайничаю здесь,
торгуюсь тут за грошики с судьбою,
как будто есть чем торговать,
брожу над серым морем сам с собою,
в тщете такой, что стыдно рассказать,
туда иди, ты там сейчас нужнее.
Ведь словом разрушали города
и что-то совершали поважнее?
И рифма тихо отвечает: да.