Но здесь душа моя прославит
На небе облачную рябь,
Лес хвойный в золотой оправе,
Плугами вспаханную зябь.
Всё чаще, уходящим, в спину
Глядит отчаянье полей…
Я, замерзая, не покину
Предела родины своей.
«О, сколько розовых восходов…»
О, сколько розовых восходов
Среди неровных строк стоит!
Там, за плетнями огородов,
Рожок куренком голосит.
Там, встретив красотою звонкой,
Взглянув украдкою в лицо,
Моя знакомая девчонка
Начнёт скоблить и мыть крыльцо.
Там дни любви моей несмелой
Никак не могут отцвести.
Я всё хочу ей иней белый
С берёз в лукошке принести.
Евгений Артюхов. НЕУЖТО СЛАВА ОТСИЯЛА?
МАТЬ
Порой мне кажется — она
рожала не меня,
а мир, в котором есть страна
из крови и огня.
Уж лучше б спрятаться в подол,
не видать и не знать
тот многоликий произвол,
что подарила мать.
ЭМИГРАНТ
Когда трещали, как орех, дворянские гербы,
орёл двуглавый по земле едва крыла влачил,
он думал: не великий грех укрыться от борьбы,
чтоб сохранить в чужом тепле достоинство и чин.
Он верил: года не пройдёт, уляжется волна, —
не оттого, что близорук, скорей — нетерпелив.
Но начинала в свой черёд гражданская война
из крови, слёз, из крестных мук чудовищный полив.
И вмиг на древе родовом остался он один —
один-единственный побег зелёно-золотой.
Есть у него и стол, и дом, и он гордится им,
но ищет прошлогодний снег и просится домой.
Где небеса без божества, где на земле содом,
где в душах буйно страх расцвёл, а память — тяжела.
Но только там его листва, проклюнувшись с трудом,
почуять может древний ствол, пошедший на дрова.
И коль в земле не отыскать отеческих корней,
согреться можно, помолчать вблизи того костра,
где ест глаза при слове «мать» сильнее и больней
и жизнь, похожую на ад, иной зовёт — «сестра».
СОЛДАТ ПОБЕДЫ
…И памятники сходят с пьедестала.
…И вот спустился с пьедестала
герой гвардейского полка:
неужто слава отсияла,
которой прочили века?
Громоздким стукоча металлом,
прошёлся вымершим селом
и никого не увидал он
ни за столом, ни под столом.
Чем в землю вглядывался строже,
землистей делалось чело,
окалина ползла по коже,
глаза посверкивали зло.
Чугунно грохотало сердце
в просторе брошенных полей:
затем ли гнал отсюда немца
он, крови не щадя своей?
Ну как могли заглохнуть дали,
перетерпевшие бои?
Неужто землю добивали
свои?
А где теперь свои?..
1997 ГОД
Картой испещрённой на стене,
бесконечной взлётной полосою
этот городок живёт во мне
где-то между миром и войною.
Слякотно, пустынно и темно.
Острые, недружеские взгляды.
Ни одно на улицу окно
не выходит. Стены да ограды.
На кровавый пир сорвиголов
поставлял он пушечное мясо —
безработных русских мужиков,
набранных поспешно из запаса.
Никогда забыть я не смогу
запах крови, воздух тёмно-сизый;
как танкист дымился на снегу
бросовою стреляною гильзой;
и сидел у времени в плену
возле развороченного дота
«дух», подшитый к делу своему
матерною строчкой пулемёта.
«Никого на улице Гурьянова…»
Никого на улице Гурьянова
мне не встретить, кроме ветра пьяного —
гасит он свечные огоньки.
Потому что до сих пор не верится,
что с Москвой-столицей силой меряться
взяли и пришли боевики.