Салон, где правила она,
В «версальском стиле», и стена
Китайских шкафчиков, смешна
Смесь варварская эта;
Диваны — «классика», друзья, —
(Sedilia — римская скамья);
Стул, средь «ампирных», вижу я
Времён Елизаветы.
Богиня в храме, так мила,
Мне руку в кольцах подала, —
В камнях каратам нет числа,
И все воды чистейшей, —
Присела низко, чтоб пышней
Казались буфы, и видней
Роскошных юбок ткань, что ей
Купил отец добрейший.
Как платье прост и речи строй, —
Французский, свой язык второй,
Она любила, и порой
Не понимал я что-то.
Сказать, она стыдлива, вздор!
Её спокойный, гордый взор
Выносит Хьюго приговор
За грубость анекдота.
Спросил я: «Что за маскарад?
Костюм для фарса и шарад,
Ватто пастушеский наряд?»
Она смеётся: «Ой, ли!
Должны Вы знать её, mon sire, —
Пылал к ней страстью сам Шекспир,
Иль Байрон, — то один кумир:
Я, Долли Варден! Долли!»
[Долли Варден — персонаж романа Диккенса «Барнеби Радж», легкомысленная молодая кокетка, дочь слесаря Габриэля Вардена.]
К МОРСКОЙ ПТИЦЕ
Крыльями рядом машешь лениво
Вечной бродяжкой ты над волной,
Глянь-ка, буруны здесь говорливы,
Рокот прибоя, сланцы залива,
Может сегодня будешь со мной.
В жизни, подруга, нет измененья,
Злобу ты знаешь бури шальной;
Так же мне больно видеть крушенья;
Чуть сожалея, чуть в треволненье, —
Я у прибоя, ты над волной.
После скитаний — близко, далёко, —
Вновь тебя тянет берег родной,
Здесь после странствий мне одиноко:
Связь наша — радость волею рока, —
Я у прибоя, ты над волной.
Вяло вздыхает грудь океана,
Так и живём мы жизнью одной:
В гальке ты ищешь гнездо своё рано,
Воды мне дарят покой неустанно, —
Я у прибоя, ты над волной.
К ШИШКЕ ОГРОМНОГО ДЕРЕВА
(SEQUOIA GIGANTEA)
О, диких зарослей малыш,
Найдёныш Западной дубравы!
Ты на столе моём стоишь
Давно, и странный, и шершавый.
И рад судьбе наверняка,
Вниманью новых лиц галдящих,
Как будто и не спят века
В твоих коробочках блестящих.
Я вспомнил мирных дней досуг,
Поездку, радости ночлега,
Туманность осени вокруг,
Усталость, томную как нега,
С утра прогулку, отдых днём,
На склонах клубы красной пыли,
И тусклый свод — колонны в нём -
С прохладой влажной, как в могиле.
Я вижу снова мачт игру,
Скребущих небо, их жилица -
Шалунья сойка на ветру
Под синим вымпелом кружится.
«Индейцев» вижу длинный ряд,
Где вереск высохший в низинах,
Стволы их красные стоят
В коротких рыжих мокасинах.
Всё видел я, но удивлён,
Что ты, лесной малец бездомный,
Столу поэта компаньон
На этой свалке многотомной:
О «папах римских» — новый свод,
И фолианты — «о Биронах»,
Но не древней их лучший род
Твоих сестёр - Вечнозелёных.
Твой предок видел, как сверкал,
И полумесяц Магомета,
И королевский тронный зал;
Он видел древние секреты,
Священных лиственниц ряды,
Друидов рощи — великаны,
И с куполов лесной гряды
Готические аркбутаны.
Твоя ль судьба, найдёныш мой,
Забыв наследство, дух стремлений,
Непритязательный, немой,
Лежать в тиши привычной лени?
Скрыт не лавиною снегов,
Но в брызгах праздности чернильной
Под бренной грудою листков,
Как в том лесу, во мгле могильной.
Лежи, мой друг! И вот мораль
Твоей истории не новой:
Хотя ты живо смотришь в даль,
И возраст — твой венец лавровый,
Но только эти семена
Не воплотили цель творенья,
Коль оболочка их нужна
Для хвастовства и восхищенья.
КАЛИФОРНИЙСКИЙ «ВЕЧЕРНИЙ ЗВОН»
О, звон плывёт, о, звон поёт
Над мрачной пустошью глухой,
Вечерня с берега несёт
Благословенье и покой,
Да будут житницы полнее!
О перезвон! О Eleison!
Колокола из Монтерея!
О, звон гремит, о, звон гудит
Среди равнин и крепких стен,
По трубам голос его мчит,
Не повторяя свой рефрен,
На рынке, в храме всё слабея!
Хрустальный звон! Печальный звон!
Прощальный звон из Монтерея!
О, звон, что вмиг кругом поник,
Вернись, верни, все снова ждут:
Не изувера ярый крик,
Не строгой веры Страшный суд, —
Любовь Его верни скорее,
О перезвон! О Eleison!
Колокола из Монтерея!
КОЙОТ
Из сумрачных прерий, средь скошенных нив,
Не робок, не смел, бесконечно ленив,
Ползёт с неохотой, гонимый судьбой,
По влажной прогалине серый изгой.
Как тень на стерне у стены притаясь,
Прыжками, ползком, и паденья боясь,
Костист, вислоух, не искал он покой,
Бродяга испытанный, серый изгой.
Стой, Карло, дружище, - ты чуешь родню, -
Иди, приведи его ближе к огню.
Что, Карло! Рычишь! Говоришь, что чужой,
Не родич тебе этот серый изгой.
Ну, ладно, что хочешь, бери, - пусть тайком,
Прося иль воруя, - вопрос не о том,
Тебе это помощь в дороге прямой,
О, четвероногий монах серый мой!
МАДРОНЬЯ
Командир лесных причуд,
Ты стоишь, как Робин Гуд!
Гольфы алые в траве,
Плащ из бархата в листве!
Ты нарядней всех вокруг,
Щегольством пленяя луг!
Когда августовский зной
Опаляет мир лесной,
На сосне капель смолы
От ствола и до иглы, —
Уголок тенистый твой
Полон свежею листвой.
А когда осенний луч,
Мир печаля, из-за туч
Холст расправит на холмах,
Пепел высыплет в ручьях,
Ты без гольфиков своих,
Среди веток золотых
На поляне мрачной рад
Всем устроить маскарад.
Скоро ль выкрасят в кармин
Твои щёки, Арлекин?
С полированным листом,
С красным веточным зонтом,
С многоцветием плодов,
Твой костюм в сезон готов, —
Где предел у этих чар,
Что искусств затмили дар?
[Мадронья (исп.) — земляничное дерево.]
НЬЮПОРТСКИЙ РОМАНС
Что слышал, поведаю вам, не таясь,
Она умирала от горя;
Но дух её жив, и душа её часть
Печального дома у моря.
Любовник-француз был и ветрен, и мил,
Столетья ещё не прошло —
Его из объятий бедняжки сманил
В поход адмирал Рошамбо.
Я был удивлён, от напудренных фраз
У Квакерши сердце проснулось,
Но модных речей золотистая вязь
Бедой для неё обернулась.