«Июль. Двадцать второе. Не стихи…»
Июль. Двадцать второе. Не стихи?
В саду, как облака, раскрылись розы.
Всегда хотелось срифмовать «тихи».
Я знаю, знаю, все слова из прозы.
Да, руки коротки. А нужно — «коротки».
И тяжесть, тяжесть в голове чужая.
Да, облака, а нужно — «облаки».
Небесная, а нужно — «небесная».
«Под небом Лондона, у парка, ресторана…»
Не дай моим устам…
Под небом Лондона, у парка, ресторана,
вдоль ровно припаркованных машин,
где с чадами читатели Корана,
где с псом серьезным местный гражданин,
где осень, в общем, тоже золотая,
но взгляд незлой у лондонского пса,
с женой в погожий день смешно гуляя,
невесело смотрю на небеса.
Все хорошо, и кофе с этим кейком
в кафе из чашки горек и хорош,
кленовый лист разложен по скамейкам,
и мы еще лет десять молодежь.
Но злой, ворчливый бродишь по аллейкам
и, глупенький, ответишь за гундеж.
«В типографии туч набирают петитом „снег“…»
В типографии туч набирают петитом «снег»
и белым по черному тут под окном кладут.
Когда бы я был маленький человек,
я бы за пять минут там возвел редут.
Ну а поскольку я только домашний кот,
я в окно наблюдаю за снегом и за лисой,
что к нашей помойке хищно сейчас идет,
словно я на кухню за колбасой.
Скучно все это, жизнь зимой не фонтан.
В соседском окне другой, большой человек,
грустный от горя или сердечных ран,
совсем по-кошачьи читает летящий снег.
Лезет лапой за белым платком в карман,
и его трясет человечий беззвучный смех.
«Обойдемся без ярких метафор…»
Обойдемся без ярких метафор,
отряхнем эту пыль с наших строк.
Просто ночь, звезд рассыпанный сахар,
полумесяца утлый челнок.
В Марсаламе спокойно и слышно:
из динамиков всех муэдзин
созывает. Все бедно, но пышно.
Сувениров смешной магазин
освещает площадку отеля
и холодный глубокий бассейн.
По утрам за неделей неделя
мусор в нем убирает Хусейн.
Он в хлопчатобумажной хламиде,
у него есть сачок, телефон.
На весь мир в беспокойной обиде
не орет поэтически он.
Не преследует бойкую рифму,
не стремится душой за мечтой,
и не служит вселенскому ритму,
и смеется, турист, над тобой.
«На стихи мои друзья не реагируют…»
На стихи мои друзья не реагируют,
потому что в поисках работы,
потому что бизнес регистрируют
или сильно влюблены в кого-то.
Что стихи пред нашим бытом праведным?
Пыль, труха, растерянные буквы.
Знаю я, настаивать неправильно.
Корабли разъякорили бухты.
Что я лезу с одиноким Вяземским,
пристаю с растерянным Полонским?
К Лермонтову навсегда привязанным
этим вот хореем грубым, плоским?
Где-то там взрываются вселенные,
алые кометы рвут оковы.
А друзья молчат, не изумленные,
но всегда посплетничать готовы.
Зубы ставить, овощи закатывать.
Выхожу один я на районе.
А в стихах рассветы прут с закатами,
мертвецов контакты в телефоне.
На закате город сильно плавится,
весь распластан и раскатан бытом.
На закате мировом по пятницам
шмель поет в саду, вьюнком увитом.
«Куда летит далекий самолет…»
Куда летит далекий самолет?
Куда ведет инверсионный след?
В края каких тропических погод?
Из края катастроф каких и бед?
Да просто там такой у них квадрат
и зона разворота где-то здесь,
над социальным домом в аккурат
за шесть минут их пролетает шесть.
Но в детстве легкокрылый самолет
летел по белой наволочке вдаль
и — мишки с парашютами не в счет —
формировал нездешнюю печаль.
Рационально понимаю: бред.
Регресс и атавизм, как ни крути.
Готов, скажи, узреть далекий свет,
почти нездешний? Вечное «почти».