Однако наследие это вышнее, оно не принимает чувственных форм в отдельном человеке или в отдельных людях до тех пор, пока не сформируется нация, к которой эти люди принадлежат и которая даст начало сущности, живущей особой жизнью и обладающей обособленной волей.
Одиночество и уединение
Жизнь – это остров в море одиночества и уединения.
Жизнь – это остров, и скалы его – желания, деревья – сновидения, цветы – отрешенность, а родники – жажда. И остров этот лежит посреди моря одиночества и уединения.
Твоя жизнь, мой друг, – это остров, отрезанный от всех островов и земель; и сколько бы кораблей и лодок ни отплывало к другим берегам, сколько бы флотилий и эскадр ни подходило к твоему берегу, ты есть ты – остров, отъединенный от всего своею болью, одинокий в своей радости, всему чуждый в своей тоске и непостижимый в своих тайнах и загадках.
Я видел, мой друг, как ты сидел на груде золота, радуясь своему богатству, гордясь своими сокровищами, чувствуя, что каждая пригоршня золота – незримая нить, связующая людские помыслы и желания с твоими. Я видел, как ты, будто великий завоеватель, вел за собою победоносные войска на неколебимые твердыни и рушил их, на неприступные бастионы – и овладевал ими. Но когда я вновь взглянул на тебя, то увидел за стенами твоей сокровищницы сердце, изнывающее в своем одиночестве и уединении – так изнывает от жажды птица в золоченой, украшенной драгоценными каменьями клетке, где нет воды.
Я видел, мой друг, как ты сидел на троне славы, а стоявшие подле тебя возглашали твое имя, воздавали хвалу твоим добродетелям, речисто превозносили твои таланты, не отрывая от тебя глаз, словно предстояли пророку, который возносит их дух волею своего духа и обводит вокруг звезд и созвездий. А ты смотрел на них, и на лице твоем читались блаженство, власть и превосходство, будто ты для них то же, что дух – для тела. Но когда я вновь взглянул на тебя, то увидел твое одинокое «Я», стоящее подле твоего трона, страдающее от одиночества и захлебывающееся тоской. Увидел, как оно простирает руки, словно просит сочувствия и помощи у бесплотных призраков. И увидел, как оно смотрит мимо людей, в даль, туда, где нет ничего, кроме его одиночества и уединения.
Я видел, мой друг, как ты страстно любил красавицу, проливая на нее елей своего сердца и наполняя ее ладони поцелуями, а она смотрела на тебя, и глаза ее сияли нежностью, и на губах у нее расцветала улыбка материнства. И тогда я сказал себе: любовь избавила этого человека от одиночества, стерла следы его уединения и связала со всецелостным всеобъемлющим духом, который любовью влечет к себе то, что отъединяют от него покой и пустота. И я еще раз взглянул на тебя, но увидел в глубине твоего пылающего любовью сердца – одинокое сердце, которое хочет, но никак не решается открыть свои тайны женщине. И увидел за пределом твоей души, источающей любовь, другую душу – одинокую, туманящуюся, тщетно желающую стать слезами в пригоршнях твоей возлюбленной.
Твоя жизнь, мой друг, – уединенное жилище, в стороне от прочих жилищ и кварталов.
Твоя духовная жизнь – жилище в стороне от проторенных путей тех ликов и личин, которым люди дают твое имя. И ежели это жилище погружено во мрак, не в твоих силах осветить его светильником ближнего. Ежели оно пусто – тебе не наполнить его добром твоего соседа. Ежели оно стоит в пустыне, тебе не достанет сил перенести его в сад, возделанный другим, и ежели оно воздвигнуто на горной круче, ты не властен спустить его на дно долины, по которой ступают чужие ноги.
Твоя душевная жизнь, мой друг, окружена одиночеством и уединением, но не будь этого, ты не был бы тем, что ты есть, как и я не был бы я. Когда бы не это одиночество и уединение, то, заслышав твой голос, я подумал бы, что это я говорю сам с собою, а увидев твое лицо, решил бы, что это я сам гляжу на себя в зеркало.
Явное и сокровенное
Я пил из чаши горечи, но осадок на дне оказывался медом.
Я поднимался по страшной крутизне, но достигал зеленой равнины.
Я терял друга в вечернем тумане, но находил его в сиянии зари.
Сколько раз прикрывал я свою боль и муку плащом терпения, полагая, что в этом награда и благо, но когда я снимал этот плащ, то видел, что боль превращалась в отраду, а мука – в мир и покой.
Сколько раз шел я со спутником по этому миру тщеславия, говоря в душе, как он глуп и тупоумен, но, оказавшись наедине с собой, понимал, что был жесток и несправедлив, и находил в отсутствующем и интеллект, и остроумие.
Сколько раз опьянялся хмелем своего «Я» и видел себя ягненком, а сотрапезника – волком, но, протрезвев, обнаруживал, что и я, и он – люди.
Я и вы, люди, – мы находимся во власти внешнего и слепы по отношению к истине, сокрытой в нас. Если один из нас споткнется, мы говорим: «Вот падший», а если помедлит в чем-либо, то утверждаем, что он слаб и немощен, если же запнется в речи, то заявляем: «Он нем», а если горько вздохнет, то спешим возвестить, что это – предсмертный хрип, и человек уже мертв.
Я и вы находимся в плену у оболочки своего «Я» и у внешних сторон этого «Вы», не обращая внимания, что нашептывает в тайне дух такому «Я» и что он вложил в подобное «Вы».
Что поделаешь, если, находясь во власти тщеславия, мы глухи к нашему подлинному существу?
Я обращаюсь к вам, и, возможно, слова мои только покрывало на лице моей души. Я говорю и вам, и самому себе, что открытое нашему взору не более чем облако, скрывающее от нас то, что должен понимать разум, а слова, доходящие до слуха, – это только шум, искажающий то, что необходимо постигать сердцем.
Если мы увидим полицейского, ведущего человека в тюрьму, не следует сразу судить, кто из них двоих преступник. Если же увидим человека, истекающего кровью, и другого – с руками в крови, то лучше не спешить с решением, кто из них двоих убийца. Когда мы услышим пение одного человека и рыдания другого, то будем терпеливы с заявлением, у кого из них праздник.
Нет, друг мой! Не делай заключения о подлинной сущности человека по первому впечатлению и не пытайся истолковать его слова или какой-нибудь поступок как некий знак, раскрывающий его помыслы. Возможно, тот, кого ты сочтешь невеждой из-за невнятности речи, неправильности выражений, обладает восприимчивой к знанию душой, а сердце его – источник вдохновения. Может быть, тот, кого ты презираешь из-за непривлекательности лица и убогости жизни, является даром небес, божественным подношением.
Может быть, ты в один и тот же день посетишь хижину и дворец, испытаешь чувство сострадания и восторга, но попробуй разорвать полотно, сотканное твоими чувствами из явлений, восторг твой угаснет, уступив место сожалению, а сострадание превратится в благоговение.
Возможно, ты встретишь в течение одного дня двух людей, и в голосе одного почувствуешь песни бури, а в движениях – грозную силу войска; другой же будет говорить с опаской, дрожащим прерывающимся голосом. Ты припишешь решимость и храбрость первому, а слабость и трусость второму. Однако если ты посмотрел бы на них тогда, когда судьба предпишет им встречу с невзгодами или с необходимостью отдать жизнь за какой-либо принцип, то понял бы, что кричащая наглость – это не храбрость, а молчаливая скромность – не трусость.
Возможно, ты выглянешь из окна дома, увидишь среди прохожих справа монахиню, а слева куртизанку, и сразу же скажешь, как благородна одна и как отвратительна вторая. Но стоит тебе смежить веки и на минуту прислушаться к небесному гласу, и ты разберешь шепот эфира:
«Эта воспевает меня в молитвах, а та трогает меня страданием, и жизнь каждой из них – тень для моего духа».