Вдруг из-под полы лисьей шубы выскакивает обезьянка-альм молодой дамы-богомолки. Но обезьянка эта необычная. Верткое тельце зверька покрыто густым длинным мехом цвета червонного золота. Перед нами золотистый тамарин.
Скользящими движениями тамарин неслышно подкрадывается к Тони и тихонько опускается на ступеньку рядом с ним.
Тут мышка, которая что-то почуяла, вмиг оборачивается синицей и на секунду застывает, склонив на бок головку.
Тамарин не сводит глаз с птички, птичка смотрит на тамарина.
Вот зверек медленно протягивает к ней лапку. Лапка маленькая, черная, с аккуратными коготками. Все движения плавные, завораживающие. Синичка не в силах противиться. Она, словно маленький мячик, подскакивает разок, потом еще разок, ближе, ближе, взмах крыльев — и вот уже тамарин цепко держит ее.
Зверек осторожно подносит птичку к самому носу и внимательно, как-то странно-пристально смотрит ей в глаза, а потом, не выпуская из лапки синицу-альма, поворачивается и подходит к даме в лисьей шубке. Дама низко склоняет свою прелестную голову и о чем-то шепчется с тамарином.
И тут наконец Тони оборачивается, словно какая-то неведомая сила заставляет его сделать это.
— Шмыга, ты где? — говорит он с набитым ртом, но в голосе его явно звучит тревога.
— Тиньк! — тоненько отзывается синица. С ней явно все в порядке. Тони облизывает сальные губы и поднимает глаза на нарядную даму.
— Добрый день, — негромко говорит она. — Как тебя зовут?
— Тони, мэм.
— А где ты живешь, Тони?
— В проулке Святой Клариссы.
— Вкусный был пирог?
— Нормальный.
— А с чем он?
— С мясом, мэм.
— А шоколад ты любишь?
— Кто ж его не любит?
— Видишь ли в чем дело, Тони. У меня так много горячего шоколада, что мне одной не справиться. Придется тебе, дружочек, мне помочь.
И Тони идет с ней, ведь он попался с той самой минуты, как его безмозглая синица-альм доверчиво вспорхнула на лапку тамарина. Мальчик покорно следует за прелестной дамой и ее золотистой обезьянкой сперва по Датской улице, потом через пристань до Угла Висельника и вниз по лестнице Короля Георга, прямо к неприметной зеленой двери в стене не то какого-то склада, не то амбара. Дама поднимает надушенную ручку и негромко стучит. Дверь отворяется, они проскальзывают внутрь. Больше из этой двери Тони уже никогда не выйдет.
И мать свою беспутную он никогда не увидит. Несчастная пьянчужка будет думать, что он сбежал из дому, и каждый раз, вспоминая его, все будет корить себя, дуру старую, и плакать, плакать так, что сердце разрывается.
Маленький оборвыш Тони Макариос оказался не единственным гостем дамы с золотистым тамарином. Там, в складской подсобке, он увидел добрый десяток мальчиков и девочек своего же примерно возраста. Почему «примерно»? Да потому, что дети эти были одного с ним поля ягоды, и о возрасте своем имели представление весьма смутное. Но всех их роднило одно обстоятельство, хотя Тони сперва не обратил на него внимания: в теплой духоте подсобки сидели дети. Не подростки, а дети; самым старшим на вид было лет двенадцать.
Добрая дама в лисьей шубке заботливо усадила Тони на скамью возле стены и распорядилась, чтобы неразговорчивая служанка с плотно сжатыми губами налила ему большую кружку горячего шоколада, кипевшего в кастрюльке на плите.
Уписывая остатки пирога и запивая их горячим шоколадом, Тони не больно-то смотрел по сторонам. Да и новые соседи на него никакого внимания не обращали. Опасности он для них не представлял — мал слишком, да и в мальчики для битья не годился — сдачи мог дать.
Так что вопрос, который давно бы надо было задать, прозвучал не из уст Тони, а из уст совсем другого мальчика, хулиганистого на вид оборвыша с черной крысой-альмом на плече. Облизав перемазанные шоколадом губы, он спросил: