Дом священника считался, наверное, самым старинным в городе, да и сложен он был не из бревен, а из дорогостоящего кирпича. Лестница в три ступеньки вела к парадной двери, вернее, к тому, что раньше было парадной дверью, поскольку медведь уже успел разнести ее в щепки. Дом ходил ходуном, из окон раздавались отчаянные вопли, крики, треск и грохот. Часовой в нерешительности помедлил перед входом, держа ружье на изготовку, но, когда вокруг начала собираться толпа и из каждого окна на противоположной стороне улицы высовывались любопытные, чувство долга возобладало над минутной слабостью, и, дав еще один предупредительный выстрел в воздух, страж порядка ринулся внутрь дома.
В эту секунду, казалось, даже стены задрожали. В трех окнах вылетели стекла, с крыши градом посыпалась черепица, из дверей в панике выскочил лакей, а за ним с заполошным кудахтаньем мчалась курица-альм.
Внутри послышался еще один выстрел, а потом раздался леденящий душу рев. Лакей затрясся, как осиновый лист. Из дома пулей вылетели священник и его альм-пеликаниха, оба в пуху, перьях и растрепанных чувствах. Откуда-то из-за угла рявкнула команда, и, словно из-под земли, во дворе появился взвод вооруженных полицейских. Лира увидела могучую фигуру Джона Фаа, рядом с ним пыхтел и отдувался толстяк бургомистр.
Страшный треск и скрежет заставили всех присутствующих в ужасе посмотреть на подвальное оконце. Кто-то с бешеной силой налегал на раму изнутри, так что стекла звенели и во все стороны летели щепки.
Давешний часовой кубарем скатился со ступенек, вскинул винтовку и прицелился. В это мгновение оконце распахнулось и наружу протиснулся Йорек Бьернисон, панцербьорн в полном боевом облачении.
Спору нет, он и раньше, без панциря, выглядел внушительно. В панцире же медведь являл собой зрелище поистине устрашающее — огромное чудовище, с головы до пят покрытое ржавыми металлическими пластинами, грубо подогнанными друг к другу. Толстенные листы железа, навсегда потерявшие свой изначальный цвет, были испещрены бесчисленными вмятинами и зазубринами, а каждое движение медведя сопровождалось лязганьем и скрежетом металла. На морде красовалась конусообразная маска-шлем со щелями-прорезями для глаз. Свободной оставалась лишь нижняя челюсть, чтобы можно было беспрепятственно рвать зубами врага и добычу.
Часовой выстрелил и передернул затвор винтовки, потом еще и еще раз. Полицейские тоже палили из ружей, но град пуль отскакивал от панциря Йорека Бьернисона словно горох. Отряхнувшись от них, как собака под дождем, медведь с лязгом и грохотом прыгнул вперед, и не успел часовой даже глазом моргнуть, как гигантская туша подмяла его под себя. Альм-овчарка с бешеным лаем пыталась вцепиться медведю в глотку, но куда там! Йорек отмахнулся от нее, как от надоедливой мухи. Огромная когтистая лапища сгребла бедолагу-солдатика за грудки, подтянула к себе, и вот уже страшные челюсти сомкнулись на шее страдальца. Лира в ужасе зажмурилась: еще мгновение, и раздастся хруст костей, а потом снова кровь, смерть, целая череда смертей, бессмысленная борьба, и им уже не уйти отсюда, а дети в Больвангаре ждут спасения.
Не отдавая себе отчета в том, что она делает, девочка рванулась вперед и вцепилась медведю в холку. Это было единственное назащищенное место на его теле, там, где кончался шлем и начиналась пластина, прикрывавшая спину, между ржавыми металлическими краями вздыбился желтовато-белый мех. Пантелеймон обернулся диким котом и угрожающе выгнул спину, готовый броситься на защиту девочки. Но Йорек Бьернисон стоял не шелохнувшись. Полицейские прекратили огонь.
— Йорек, за тобой должок, забыл? — зло зашипела Лира. — Ты будешь делать то, что я скажу. Не смей драться с этими людьми. Ты сейчас повернешься и пойдешь за мной. Ты нам нужен. Здесь тебе оставаться нельзя. Мы идем в гавань. Пусть Фардер Корам и Джон Фаа все объяснят этим людям сами. У них это лучше получится. Йорек, миленький, отпусти этого человека и пойдем. Только не оглядывайся.
Медведь послушно разжал челюсти. Вот показалась голова часового, кровь заливала посеревшее от ужаса лицо. Человек обмяк и лишился чувств. Альм-овчарка скулила рядом, зализывая шершавым языком его раны. Панцербьорн медленно двинулся за девочкой.
Никто не двигался. В это невозможно было поверить! Панцирный медведь отпустил свою жертву, повинуясь приказу какой-то пигалицы. Люди молча расступались, давая им дорогу. Медведь и Лира удалялись по направлению к гавани.
Все мысли девочки до такой степени были сосредоточены на медведе, что она даже не заметила, какая волна ненависти и страха взметнулась за их спинами. Она смотрела только вперед, рядом тяжело переваливался медведь, а впереди мчался Пантелеймон, словно герольд, возвещающий: «Дорогу! Дорогу!».