На опушке поляны застыли брызги и волны разноцветных осколков. Жаль уходить, да скоро поезд.
Федор давно перестал ориентироваться - куда ехать, в какую сторону, зачем, но Максим все-таки настаивал на возв ращении. Впрочем, можно было и не думать о нем, о возвраще нии - оно медленно совершалось само собой; то удавалось под Вехать на попутной машине, то спьяну засыпали в каком-нибудь товарном поезде - и он неизменно подвозил в нужную сторону, в сторону Европы.
Возвращение неторопливое и бессознательное - как если бы Максим и Федор стояли, прислонившись к какой-то преграде, и преграда медленно, преодолевая инерцию покоя, отодвига лась.
. .
-- Максим, ты говорил поезд какой-то? - спросил Федор.
Максим чуть приподнял голову и снова уронил ее.
Федор не нуждался в поезде; он не испытывал ни отча янья, ни нетерпения, не предугадывал будущего и не боялся его. Но раз Максим говорил про поезд...
-- Эй, парень, как тебя, помоги Максима до поезда до вести, - обратился Федор к парню, лежащему напротив - слу чайному собутыльнику.
Тот поднял мутные, невидящие глаза и без всякого выра жения посмотрел на Федора:
-- Ты чего рылом щелкаешь?
-- Да вот Максима надо довести.
-- Куда?
-- В поезд.
-- Билет надо. Билет у тебя есть?
-- Максим говорил - у тебя билет, ты покупал. Помнишь?
Парень вывернул карманы: - Какой билет, балда? Где би лет?
Из кармана, однако, выпало два билета.
Федор подобрал билеты, засунул Максиму в карман, поднял последнего под мышки и поволок к длинному перону, просвечи вающему сквозь кусты.
Парень побрел следом, но, пройдя несколько шагов, опус тился на колени и замер.
Федор, задыхаясь, и почти теряя сознание, выбрался на рельсы, чудом - видно кто-нибудь помог - запихнул Максима в тамбур, и упал рядом, словно боец, переползший с раненым то варищем через бруствер в безопасный окоп.
Кто-то его тормошил, что-то спрашивал и предлагал - Фе дор безмолвствовал и не двигался.
. .
Когда он проснулся, Максима рядом не было.
Поезд шел быстро, двери тамбура хлопали и трещали.
Федор встал. С ужасом глядя в черноту за окном, он нес мело прошел в вагон. Оттуда пахнуло безнадежным удушьем. Максима там не было, вообще там никого не было, кроме женщи ны в сальном халате и страшных блестящих чулках. Она с нена вистью и любопытством рассматривала Федора.
Федор захлопнул дверь. Постоял в нетерпении, морщась от сквозняка; затем открыл входную дверь и выпрыгнул из поезда.
Его тело упруго оттолкнулось от насыпи и отлетело в кусты ольхи.
. .
Оклемавшись, когда шум поезда уже затих, Федор встал и неловко пошел по каменистой насыпи к мокрым бликам шпал и фонарю.
Уже светало, но щелкающие под ботинками камни были не видны, ноги разВезжались и тонули в скользком крошеве.
Пройдя метров сто, Федор сошел с насыпи и, раздвигая руками мокрые кусты, чуть не плача, побрел в направлении, перпендикулярном железной дороге.
Лес сочился предрассветной тяжестью; тихо.
Могло даже показаться, что все кончится плохо.
. .
Часть третья
АПОКРИФИЧЕСКИЕ МАТЕРИАЛЫ
О
МАКСИМЕ И ФЕДОРЕ
ЮНОСТЬ МАКСИМА
(материалы к биографии)
Когда Максиму исполнилось 20 лет, он уже вовсю писал пьесы; к этому времени он уже написал и с выражением начитал на магнитофон следующие пьесы: "Три коньяка", "Бакунин", "Заблудившийся Икар", "Преследователь", "Поездка за город", "Андрей Андреевич", "Пиво для монаха", "Голем", "Васькин ше леброн" и другие.
Знакомые Максима вспоминают, что пьесы были вроде ниче го, но никто не помнит про что.
Федор, знавший Максима в ту пору, утверждает, что пьесы гениальны; но про содержание сказал мало определенного; мож но предположить, что это были повествования о каких-то де ревнях, исчезнувших собутыльниках и про Федора во время обу чения в школе.
Бывшая жена Максима также подтвердила гениальность пьес, сообщив, что пьеса "Заблудившийся Икар" была про Ика ра, пьеса "Бакунин" - про Бакунина. Ее свидетельству, види мо, можно доверять, так как именно у нее хранятся пленки с записями пьес. (К сожалению, на эти пленки были впоследствии записаны ансамбли "АББА" и "Бони М").
Бывшая жена Максима с теплотой вспоминает о вечерах, когда друзья Максима прослушивали пьесы. Обстановка была ве селая, непринужденная, покупалось вино - всем хотелось от дохнуть и повеселиться, часто употреблялось шутливое выраже ние ставшее крылатым: "Максим, да иди ты в жопу со своими пьесами!"
Несмотря на то, что писание пьес отнимало у Максима много времени, он, видимо, с целью сбора материала для лите ратурной обработки, служил младшим бухгалтером в канцелярии.
Учитывая, что Максим в свободное время занимался домаш ним хозяйством, а также то, что он часто упоминал о своем желании уйти в дворники, нельзя не вспомнить слова Маркса и Энгельса из работы "Немецкая идеология":
"... В коммунистическом обществе, где никто не ограни чен каким-нибудь исключительным кругом деятельности, каждый может совершенствоваться в любой отрасли... Делать сегодня одно, а завтра - другое, утром охотиться, после полудня ло вить рыбу, вечером заниматься скотоводством, после ужина предаваться критике, - как моей душе угодно".
Максим в полном смысле этого слова не был ограничен ка ким-нибудь исключительным кругом деятельности. Так, в 23 го да он неожиданно для друзей оставил и литературную и канце лярскую деятельности, в течении 2 лет совершенствуясь исклю чительно в военной области, причем не по-дилетански, а в ря дах вооруженных сил.
Вот то немногое, что известно о юности Максима до раз вода с женой - остальные сведения крайне отрывочны и проти воречивы; так, бывшая жена утверждает, что с годами он ста новился все тоскливее и тревожнее, не ночевал дома и избегал друзей, а Федор утверждает, что напротив, Максим "наплевал и успокоился".
В этих противоречивых суждениях даже не понять, о чем идет речь.
Сам Максим никогда не рассказывал о своей юности и на вопрос, как сформировался его характер, только с грустью смотрит в окно.
ТАК ГОВОРИЛ МАКСИМ
Глубокой ночью встал Максим, чтобы напиться воды из-под крана и, напившись, сел за стол, переводя дух.
И уже крякнув, перед тем, как встать, заметил на столе коробку с надписью: "Максиму от Петра".
Когда же он раскрыл коробку, там оказались коричневые ботинки фабрики "Скороход". Бледно усмехнулся Максим и заду мался, не пойти ли ему спать или еще воды попить.
И сказал:
"Что же ты, Петр, единственный, кто помнит о моем дне рождения, ждешь от меня? Благодарности? Самую искреннюю из моих благодарностей ты знаешь: иди ты в жопу со своими бо тинками.
Но не получишь такой благодарности, не бойся. Ибо и в этом мире надлежит каждому воздавать по помыслам его; и вот тебе моя награда.
Поистине, лучше бы тебе было думать, что я говорю это на автопилоте!
Да, ты угадал - я и нежен, и ностальгичен - это ли хо тел разбудить снова? Замечал ли ты, что перед Новым Годом не могу ходить по улицам и посылаю в магазин Федора - нет мочи видеть мое задушенное детство в тысячах мерцающих елочек.
Знаешь, что такое твой подарок? Цветок на пути бегуна и о цветок можно подскользнуться; а что толку от него? Что толку выпившему цикуты Сократу от таблетки аспирина?"
Так говорил Максим.
"Воистину в яд превратил я кровь свою - и даю вам: вот, пейте, а ты хочешь дать мне таблетку аспирина?
Я тот, кто приуготовляет путь Жнецу. Умирать учу тебя, и удобрить почву для пришедших после Жнеца - а не умереть, как слякоть всякая, под серпом.
Отравленное вино лакали твои отец и мать под грохот маршей - и первый твой крик, когда ты вышел из чрева матери - был криком похмельного человека.
Вот ты ропщешь на Господа - зачем Он не отодвинет крыш ку гроба, в котором ты живешь?
Но не горше ли тебе станет - ведь ты и тогда не сможешь подняться, похмельный.
Ты добр и задумчив - ибо немощен и пьян. О, хоть добро детелью не называешь этого!