Выбрать главу

2. Закон этот мгновенно превращается в художественную литературу следующим способом:

"Освещенный зеленоватым лучом инфрапрефастора Сичкина, трепетно струившимся из двухрамкримированного реле синфорного ногтескопа Крехта, Громов наклонился над неподвижно лежащим Муртазиным, который со вздохом открыл глаза. "Всякое тело..." - прошептал Сабир и, слабо улыбнувшись, потерял сознание. "Погруженное в воду..." - задумчиво прошептала стоящая рядом Глэдис и, посмотрев на стрелку контрольных дураделевых весов, вдруг отчаянно вскрикнула: "Теряет в своем весе!" "Столько, сколько весит", спокойно отреагировал Громов. Медленными, сплегионально мерцающими струйками по полу растекалась вытесненная им жидкость...".

Итак, начинающий фантаст, за работу! Остается только в стабильный сюжет вставить новые названия и имена - и издание обеспечено! Правда, если останется бумага от очередного переиздания аналогичных книг более оперативных авторов.

Ефим СМОЛИН

С В Е Т Л О Е Н А С Т О Я Щ Е Е

Мы часто говорим о погибших на войне: "Они с нами, они среди нас..." Давайте представим , что было бы, если бы действительно воскрес кто-нибудь из них. Из тех, кто отдал жизнь за светлое будущее. И стало бы для него это светлое будущее светлым настоящим...

* * *

Говорят, что медикам известны такие случаи, что это какой-то летергический сон, но, в общем, сержант Степан Гудков, контуженный и потерявший сознание в боях под Москвой осенью сорок первого года, пришел в себя сорок шесть лет спустя. Часть, конечно, ушла, решил Гудков, интересно, за кем осталась деревня? Гудков пополз к ближайшему дому.

Из дома донеслась русская речь, и сержант сначала обрадовался, даже чуть было не вскочил, когда вдруг понял, что это радио. Степан прислушался: "Сухогруз "Петр Васев" идет на таран"... "Товарняк врезался в скорый"... "Под Арзамасом взлетел на воздух состав с взрывчаткой"...

"Немцы мозги пудрят! - догадался Гудков, - А говорят как чисто, собаки!" У них на фронте немцы тоже вот так подтаскивали репродукторы на передовую, предлагали сдаться, трепались, что Москва взята... Ребята стреляли по репродуктору, швыряли гранаты. И сейчас сержант отцепил с пояса "лимонку", прикинул расстояние до окна, потянулся к чеке. Но передумал: "лимонка" была одна и хотелось продать жизнь подороже - может, танк попадется или немецкий штаб.

Решив все получше разведать, Гудков стал подбираться к дому с тыла. На огороде судачили две старушки.

- И почем сейчас клубника-то на рынке идет?

- Рублев пятнадцать...

"Пятнадцать рублей! - ужаснулся, лежа в кустах, сержант - Эх, война-война..."

- Да, - вспоминала одна, - бывало, до войны-то клубничку с молоком...

- И-и, что вспомнила! Где оно молочко-то? Коров-то ни у кого не осталось...

"Поотбирали скотину, сволочи!" - понял Степан.

- Ноне, говорят, опять разрешают, скотинку-то...

- Ага! Чтоб опять отнять...

- Да-а, жисть-жисть, - вздохнула одна, - мясо по карточкам...

- И сахара-то, как нет, так нет, - сказала другая.

- В Москве-то, сказывают, еще чего-то есть...

"В Москве! В Москве! Значит, держится Москва! Не сдали!" обрадовался Гудков.

- "В Москве"! - вторая старущка передразнила подругу. - Да у Федотова вон, - она махнула в сторону большого дома под железной крышей, - и без Москвы все имеется.

"С властями сотрудничает, гад! - недобро подумал Гудков. - Полицай, небось, или староста..."

Степан решился пробираться в Москву, но по пути посчитаться с полицаем. Подползя к федотовскому дому, схоронился в дальнем конце сада за уборной, ожидая удобного момента.

- Хозяин! Комнату не сдадите? - донеслось от дороги. У калитки стояла женщина с маленькой девочкой.

"Беженцы", - решил Гудков.

- Комнату? - переспросил Федотов. - Триста рублей.

Женщина у калитки, похоже, потеряла дар речи и способность двигаться, а Федотов, не дожидаясь ответа, безразлично двинулся по дорожке прямо к уборной. Похоже, Гудкову улыбнулась редкая удача. Но он решил пока не кончать эту гниду: пусть сначала возьмет на постой несчастную мать с ребенком. Сержант потихоньку, сзади стал просовывать в щель между досками ствол своего ППШ...

Не берусь описать чувства человека, сидящего, казалось бы, в самом безопасном, укромном месте, когда он вдруг чувствует голым телом прикосновение металла и в ту же минуту летом 1987 года слышит сзади вкрадчивый шепот: "Папаша! Кто в деревне - наши или немцы?"

- На... на... - попытался ответить Федотов.

- Наши? А что ж так дорого комнату сдаешь?..

Женщина у калитки к этому моменту только-только стала приходить в себя, когда вид человека, вывалившегося из уборной без штанов с криком: "Даром! Даром отдам!.." - снова поверг ее в столбнячное состояние...

А Гудков решил в Москву идти ночью, а пока хорониться здесь, справедливо полагая, что у полицая или старосты, кем там был этот Федотов, немцы его искать не будут. решив немного соснуть, он очнулся от какого-то интуитивного чувства страшной опасности. Было уже совсем темно, и все-таки Гудков разглядел там, у дороги, несколько машин. На их светлых боках были хорошо видны темные кресты...

"Ах, гадина, - мелькнуло у Степана,- донес все-таки!.."

Из машин вышли человек десять, все в белых маскхалатах, двое были с носилками.

"Носилки тащут, - удовлетворенно подумал Гудков, - убитых своих подбирать , знают, что так просто не дамся..."

Отступив метров на триста, он вскарабкался на дерево и видел оттуда, как суетились белые фигурки, как кричал Федотов: "Да здесь он был, здесь! Кто, говорит, в деревне - наши или немцы?.. Сам я его, конечно, не видел, он сзади был... Поверьте, товарищи..."

Видимо, вот этим неосторожно сорвавшимся словом "товарищи" Федотов подписал себе приговор. Люди в белом связали его, бросили на носилки. И один произнес: "Галлюцинации". Наверное, это означало "расстрелять" или "повесить" - Гудков не знал немецкого...

Когда моторы машин с крестами затихли вдали, Степан спустился и пошел к Москве. На его счастье, машин на дороге не было, да и не могло быть вся она была в рытвинах, ямах, воронках. Видимо, наши, отступая, наковыряли в ней дырок. Но как далеко отступили, вот вопрос? Согласно указателю до Москвы было десять километров. На рассвете Гудков залег в придорожном кювете, чуть приподнялся, припав глазом к кромке дороги. Справа и слева тянулись поля. На поле ковырялись в земле несколько стариков и старух.

"Молодежи-то нет совсем, - отметил Степан, - видно, всех в Германию фриц угнал..."

Старики,как и положено настоящим патриотам, оказавшимся под оккупантом, откровенно саботировали: они еле-еле махали граблями, по часу перекуривали, повсюду стояли сломанные - видимо, нарочно - трактора и комбайны.

"Молодцы какие, - тепло подумал о них Степан. - Тут, наверное, крепкая подпольная ячейка".

И он снова схоронился в кювете. А когда стемнело, Гудков поднялся, отмахал десять клометров, в самом пригороде вдруг увидел яркие огни и пошел на них.

"Если костры для приемки диверсантов - гранату швырну", - решил он. Но оказалось - не костры, оказалось - загородный ресторан. У дверей стоял человек в форме, с генералсьскими лампасами на штанах и кому-то объяснял: "Руских не пускаем, сегодня у нас немцы гуляют..."

"Немцы! У самой Москвы! И генерала в плен взяли! Унизили, у дверей шавкой поставили..." - от всего этого Гудкову хотелось разрыдаться. Он в эту минуту не думал о себе, одна мысль жгла его мозг: спасти генерала! План его был прост, как проста бывает смерть в бою: незаметно подползти, поменяться с генералом одеждой, встать вместо него, а там будь что будет! И сержант пополз...

Он был уже у самых дверей, когда к генералу подошла девушка. Немка? Наша? Девушка заговорила по-русски:

- Привет, папаша...

"Куда ж ты, милая? - в отчаянье подумал Степан. - Куда ж ты в самое логово?! Эх, надо ж предупредить..."

- Есть ценные кадры, - вдруг сказал генерал.

"Разведчица! - понял Гудков. - Ах ты, мать честная, ребенок же почти, а такой герой. Не-ет, такой народ на колени не поставишь..."

Девушка что-то сунула генералу в руку, видимо, шифровку, и смело шагнула внутрь... Гудков перевел дух. Только что он, решив спасти генерала, чуть было не разрушил хорошо законспирированную сеть советских чекистов!.. Решив больше ни во что не вмешиваться, сержант двинул в Москву. А в том, что Москва наша, живет и сражается, он теперь не сомневался.