В ссору неизбежно оказались втянутыми и мужчины, главы семейств, а детям было запрещено общаться с невоспитанными отпрысками противоположной стороны. Вести себя так было непросто, поскольку каждый день им приходилось преодолевать три мили по одной и той же дороге в школу, но только так и следовало себя вести. Таким образом, между семействами прервалась всякая связь. Но оставались представители семейства кошачьих. К громадному огорчению миссис Сондерс, упрямо циркулировали слухи на тот счет, что кот Криков скорее всего был отцом многочисленных котят, матерью которых бесспорно была кошка Сондерсов. Миссис Сондерс утопила котят, но позор ей смыть не удалось.
Вслед за весной наступило лето, но родовая вражда пережила оба времени года. Как-то, правда, исцеляющее влияние религии едва не послужило восстановлению былого мира в Тоуд-Уотере; враждовавшие семейства оказались однажды бок о бок в возвышавшей душу атмосфере чаепития в ходе религиозного бдения, когда пение гимнов сопровождалось поглощением напитка, состоявшего из листьев чая и кипятка, притом последнего было больше; члены духовного совета вкушали питательные булочки с изюмом, – и вот тут-то, ощутив на себе воздействие обстановки благочестивого торжества, миссис Сондерс расслабилась настолько, что, обратившись к миссис Крик, заметила сдержанно,что вечер получился прелестный. Миссис Крик, находясь под влиянием девятой чашки чая и четвертого гимна, осмелилась выразить надежду, что вечер и далее ничем не будет омрачен, однако глава семьи Сондерсов бестактно заметил, что садоводство – отсталое занятие, и вражда выползла из углов и разгорелась с новой силой. Миссис Сондерс с чувством спела вместе со всеми заключительный гимн, в котором говорилось о мире, радости, архангелах и неземном блаженстве; но мыслями она перенеслась к нищей тетушке в Эксетере.
Прошли годы, и некоторые герои этой провинциальной драмы ушли в небытие; вырос и проделал назначенный ему путь другой лук, а провинившаяся курица давно уже искупила свою вину и висит со связанными крылышками и ножками и с выражением несказанной умиротворенности под сводами рынка в Барнстейпле.
Но кровная вражда в Тоуд-Уотере жива и поныне.
ГАБРИЭЛЬ-ЭРНЕСТ
– У тебя в лесу живет дикий зверь, – сказал художник по фамилии Каннингэм, когда его отвозили на станцию.
Это было единственное замечание, которое он сделал во время поездки, но поскольку Ван Чиль болтал без умолку, то молчание его попутчика оставалось незамеченным.
– Наверное, какая-нибудь заблудившаяся лиса, а может, ласка. Ничего более страшного быть не должно, – откликнулся Ван Чиль.
Художник промолчал.
– А что ты имел в виду, когда говорил о диком звере? – спросил Ван Чиль позднее, когда они уже были на перроне.
– Да так, ничего, ничего. Просто воображение разыгралось. А вот и поезд, – сказал Каннингэм.
В тот же день Ван Чиль отправился на традиционную прогулку по собственному лесу. В кабинете Чиля было чучело выпи, он знал довольно большое число названий диких цветов, поэтому его тетушка, видимо, имела некоторые основания утверждать, что он блестящий натуралист. Как бы там ни было, но ходоком он был превосходным. Он имел обыкновение все подмечать во время прогулок – и не столько ради того, чтобы внести вклад в современную науку, сколько ради того, чтобы потом было о чем поговорить. Когда начинали показываться колокольчики, он стремился известить об этом всех и каждого; его слушатели могли бы и сами догадаться о вероятности такого происшествия, вспомнив, какое время стоит на дворе, но у них было такое ощущение, что он, по крайней мере, совершенно откровенен.
Однако в тот день Ван Чиль узрел нечто такое, что было весьма далеко от того, с чем ему дотоле приходилось сталкиваться. На выступе гладкой скалы, нависшей над глубоким прудом, что прятался в молодом дубовом лесочке, лежал, вытянувшись во весь рост, юноша лет шестнадцати. Он грелся на солнышке. Его мокрые волосы прилипли к голове: ясно, он только что прыгал в воду, его светло-карие глаза – такие светлые, что казалось, они излучают кровожадность, – были устремлены на Ван Чиля. В этом взоре Ван Чиль уловил несколько ленивую настороженность. Явление неожиданное. Ван Чиль поймал себя на том, что предался новому для себя занятию – он задумался, прежде чем что-то сказать. Откуда, черт побери, взялся этот дикарь? Месяца два назад жена мельника потеряла ребенка – по-видимому, его снесло потоком воды, что приводит в движение мельничное колесо, но то был ребенок.
– Что ты тут делаешь? – спросил Ван Чиль.
– Загораю, – ответил молодой человек.
– Где ты живешь?
– В этом лесу.
– Ты не можешь жить в лесу, – сказал Ван Чиль.
– Но это очень хороший лес, – отозвался юноша с оттенком превосходства в голосе.
– А где ты спишь по ночам?
– Ночью я не сплю. В это время у меня особенно много хлопот.
Ван Чиль с раздражением подумал: такую загадку ему не разгадать.
– А что ты ешь? – спросил он.
– Мясо, – ответил юноша; он произнес это слово медленно, будто пробуя его на вкус.
– Мясо? Какое такое мясо?
– Ну, раз уж вас это интересует, я питаюсь кроликами, дичью, зайцами, домашней птицей, барашками, как только они наберут вес, детьми, если удается добраться до них; их обычно крепко запирают на ночь, а ночью я в основном и охочусь. Я уже, наверное, месяца два не лакомился ребенком.
Оставив без внимания то, что последнее замечание было выдержано в грубовато-шутливом тоне, Ван Чиль попытался вовлечь юношу в разговор о его браконьерских действиях в чужих владениях.
– По-моему, ты чуть-чуть преувеличиваешь, когда говоришь, что питаешься зайцами. Местных зайцев нелегко изловить.
– Ночью я охочусь на четвереньках, – прозвучал несколько загадочный ответ.
– Ты, наверное, хочешь сказать, что охотишься с собакой? – осторожно спросил Ван Чиль.
Юноша медленно перевернулся на спину и издал странный негромкий звук; когда так смеются, это сносно и даже приятно, когда так рычат – не очень.
– Не думаю, чтобы какая-нибудь собака захотела составить мне компанию, особенно ночью.
Ван Чиля охватило некое невероятное чувство: этот юноша с его странным взглядом и странной манерой говорить определенно внушал страх…
– Я не потерплю, чтобы ты оставался в лесу, – властно заявил он.
– Думаю, для вас же лучше, если я буду жить здесь, а не у вас в доме, – ответствовал юноша.
Перспектива видеть это дикое голое существо в своем респектабельном доме показалась Ван Чилю нелепой.
– Если ты не уйдешь отсюда, я заставлю тебя уйти, – сказал Ван Чиль.
Юноша вскочил, молнией бросился в пруд, и спустя мгновение его мокрое блестящее тело выскочило из воды рядом с Ван Чилем. Если бы такое проделала выдра, то в этом не было бы ничего удивительного, но то, что на подобное оказался способен юноша, вызвало у Ван Чиля смятение. Он невольно попятился и, оступившись, растянулся на траве. Кровожадные желтые глазки оказались совсем близко от его глаз. Юноша снова хохотнул – хотя скорее то было рычание, – после чего, еще раз изумив Ван Чиля, скрылся в густом папоротнике.
– Какое необыкновенное дикое животное! – поднимаясь, произнес Ван Чиль. И тут вспомнил слова Каннингэма: «У тебя в лесу живет дикий зверь».
Неторопливо шествуя к дому, Ван Чиль принялся вспоминать о разного рода местных событиях, которые можно было бы связать с существованием этого удивительного юного дикаря.