— Вам, оказывается, сто лет сегодня исполнилось, батоно Гудули, желаю вам еще сто лет жить и здравствовать так же, как сейчас!
— Спасибо, Ксения! — сердце Гудули сжалось.
— Ваши не съедутся, батоно Гудули? Сто лет не шутка, мыслимо ли пропустить такую дату?!
— Приедут, Ксения, приедут. — «Месяца два-три, а там… Больной человек всем в тягость».
— Вы можете гордиться сыновьями, батоно Гудули, один в Батуми, другой в Поти, третий в Кутаиси, четвертый в Тбилиси, все красавцы, образованные… Сколько их всех-то?
— В этом году с внуками стало двадцать три, да что толку, рядом со мной никого нет.
— Все-таки счастливый вы, батоно Гудули!
— Да, счастливый. — «Господи, да кончит ли она когда-нибудь!»
— Ну я побегу, сейчас пришлю к вам Учу.
— Не беспокойся, Ксения, вот отдохну немного и сам загляну к вам.
— Если понадобится, не стесняйтесь, как к дочери обращайтесь.
— Я тебя не стесняюсь, Ксения.
— Счастливо оставаться!
Ксения ушла. Гудули взглядом проводил ее. Она уходила бодрая, сбитая, ядреная, словно переполненное плодами дерево. А Гудули притулился к перилам каменной лестницы, высохший от старости, и лучи склонявшегося к западу солнца обдавали его последним живительным теплом.
Вот незадача! Стоит старику увидеть чью-то молодость, как он вспоминает сразу о собственной старости и болячках. В обществе сверстников, немощных и глядящих в могилу, он исполнен надежды и покоя, а стоит столкнуться с молодыми, душа сжимается от одиночества и боли. А кажется, что должно быть наоборот. Но сегодня, когда Гудули прижимал к сердцу Учу, он сто раз пожелал тайком: «Господи, сделай меня таким и возьми за это полной мерой!» И сейчас, провожая глазами Ксению, снова невольно прошептал:
— Господи, дай мне годы этой женщины и можешь отнять все!
Прошептал и тут же почувствовал, как загорелись от стыда щеки, совестно стало Гудули, что никогда не зачел он господу этих ста прожитых лет, совестно стало, но не отказался он от своего желания.
До захода солнца трижды обдавало пугающей влагой ноги Гудули. И вот поднялся он, повернулся к солнцу и смотрел на него до той поры, пока не скатилось оно к горизонту, не стало похожим на только что вылепленный из сырой глины жбан. Тогда низко поклонился ему Гудули и преклонил колени.
— Прощай, солнышко, вечное тебе спасибо!
— За что? — удивилось солнце.
— За все, милостивое, хотя бы за то, что все сто лет после каждой ночи наступал для меня рассвет!
— Шло бы тебе впрок! — радушно ответило солнце и зашло.
Гудули отворил ворота и загнал корову в хлев. Корова вошла в стойло. Гудули подумал, бросил на пол веревку, погладил корову по хребту, пучком кукурузных листьев обтер слизь с ноздрей, почесал ей лоб. Корова взглянула на него и приготовилась отдать молоко:
— Сегодня не буду тебя доить, ложись отдыхай. И без того благодарен тебе, кормилица!
— За что? — удивилась корова.
— Хотя бы за то, что каждое утро одним стаканом молока, да наделяла меня!
— Шло бы тебе впрок! — ответила корова и легла.
Гудули обогнул дом и прежде, чем затворить курятник, потянул за гребень петуха Лонгиноза, нахохлившегося на насесте. Лонгиноз заморгал огромными, величиной с пятаки, глазами и заиграл гребнем.
— Завтра кукарекай, когда хочешь. Счастливо тебе оставаться! Большое спасибо!
— За что? — удивился петух Лонгиноз.
— Хотя бы за то, что каждое утро исправно будил меня!
— На здоровье! — молвил Лонгиноз и задремал.
Гудули поставил коптилку на камень. Тщательно срезал глиняную пробку с чури[14], аккуратно сгреб в сторону комья земли и отставил тяпку. Встал на коленки и осторожно приподнял деревянную крышку. Мощно втянул воздух тридцатипудового чури, и крепкий дух шипящего цоликаури[15] обдал лицо. Гудули вдохнул дурманящий воздух и заглянул в темный зев. Соблазняюще подмигнул снизу чури. Гудули взял черпак и трясущейся рукой зачерпнул вино.
— Будьте благословенны твое вино, твое лоно, твоя крышка и твоя животворящая лоза! Спасибо тебе, большое спасибо! — крикнул в чури Гудули и поднес к губам черпак.
— За что? — из-под земли отозвался удивленный чури.
— За то, что сто лет с честью бывал при всех застольях и лечил все горести!
— На здоровье! — пожелал чури и глубоко вздохнул.
За низким столом сидит Гудули, дрожит в руке кружка с вином, свет коптилки, висящей на столбе веранды, зыбким ореолом кружится над головой. Из потухших глаз катятся слезы и, слившись под подбородком, капают на серую, испеченную в золе лепешку, на небольшой — с одного надоя — комок сыра. Плачет Гудули Бережиани.
Всю свою усадьбу обошел он за час. Осмотрел плуг — износился железный пахарь. Поднял топор — до обуха сточился тот. Увидел серп — наполовину утончилось лезвие. Потрогал лопату — словно обмылок, истерлась она. Лежащий на столе нож попался на глаза Гудули — тоньше и прозрачней бумажной полоски стал он. Горе тебе, Гудули, железо и то износилось, а что должно статься с человеком?!
Благодатью этого вина клянется Гудули, что не жаль ему жизни, жаль только времени, которое растрачивает в мыслях о смерти. Никакой хвори нет у него. Просто износился, вот и вся недолга. Износился, как тот плуг, сточился до обуха, как тот старый топор, истончился, как лезвие серпа, стерся, как лопата, стал прозрачным и хрупким, как лезвие ножа.
С небом и землей, с многоцветьем и светом, с деревьями и травой, с собакой и свиньей — со всеми простился сегодня Гудули. Дольше всех прощался он со своей ровесницей грушей.
— Прощай, старина! — говорил Гудули, гладя корявый ствол. — Ты самое совершенное на земле, и нет совершенней тебя, дерево! Корень твой достигает сердцевины земли, небо покоится на твоих плечах, тысячу раз подрезали тебя, и тысячу раз ты пускало новые ветви. Трем нашим поколениям давало ты тень, и кто знает, сколько еще насладятся ею?! Сколько лет плодоносишь ты, и червь еще не тронул твоей древесины. На целых полсела ты одна — дом и храм для пернатых и певчих. Ты сердце и легкие моего двора, спасибо тебе, огромное спасибо!
Дерево не спросило, за что, оно знало себе цену, отозвалось просто:
— На здоровье! — и смежило ветви.
«Слава тебе, природа! — думал Гудули. — Какое счастье, что все остается на земле, а не погибает вместе с человеком!»
Сейчас он благословил свое сердце, десницу, глаза, уши и разум.
— Спасибо вам, большое спасибо!
— За что? — спросило за всех удивленное сердце.
— Как это за что? — поразился Гудули. — Сто лет не гасли мои глаза, не слабел слух, не отнимались руки, не терялся разум, ты само ни на миг не изменяло мне, разве это не стоит благодарности?!
— Шло бы тебе на пользу! — отозвалось безмерно усталое сердце и приготовилось к отдыху.
Сейчас встанет Гудули и простится с мальчиком и его матерью. Но что это? Гудули забыл имя ребенка. Господи, помоги вспомнить, напомни, как зовут мать этого малыша. Господи, не взыщи с Гудули Бережиани, дай вспомнить их имена!
Но бог был неумолим.
Тогда поднялся Гудули из-за стола, расстегнул на груди рубаху, подошел к перилам веранды и закричал:
— Соседка!
— Да, батоно Гудули!
— Кто, кто это говорит?
— Это я, Ксения, не узнали меня?
«Ксения, Ксения, Ксения, ну, конечно, Ксения!»
— Сынишка дома?
— Про Учу спрашиваете, батоно Гудули?
«Уча, Уча, какое счастье! Уча зовут этого пострела, Уча!»
— Ксения, сейчас в моем доме что-то случится, смотри, чтобы мальчик не напугался!
— Что такое, батоно Гудули?
— Поклянись, что не пустишь ко мне ребенка, не покажешь, покуда не соберутся мужики!
— Что вы задумали, батоно Гудули? Первый раз слышу от вас такие шутки!
— Прощай, Ксения! Всем вам нижайше я благодарен!
— Батоно Гудули!
Гудули вошел в дом и затворил за собою дверь.
— Гудули, батоно Гудули!
В доме Бережиани грохнул выстрел… Звук этот был настолько силен, что во всех домах задребезжали окна.
Множество народу стеклось на похороны Гудули Бережиани. И родственников собралось несть числа, но никто особенно не убивался. «Не убивался» — не те слова. Дмитрий, старший сын Гудули, вместо того чтоб находиться у гроба, стоял под грушей, сложив руки на груди, на манер Наполеона, проигравшего Ватерлоо, и принимал соболезнования.