В Фомино воскресенье мама не пошла в храм, а я, простудившись после запуска в луже очередного кораблика, тоже сидел дома. Дедушка отчего‑то задерживался, так что обед уже успел остыть. Странное дело, но Хромка вел себя беспокойно, а потом вдруг ни с того ни с сего принялся выть. Мы насторожились. Вдруг кто‑то заколотился к нам в окно. Мама открыла форточку и увидела перепуганную и запыхавшуюся уборщицу Неониллу:
— Мария Григорьевна, скорее, там о. Григорию плохо…
Мы выскочили на улицу и побежали к храму. Шагах в десяти от него, у обочины, толпились люди. Нас пропустили. Дед лежал на земле. Он был без сознания. Но когда мама с криком: «папа, папочка!» бросилась к нему, он открыл глаза и произнес:
— Машенька… Христос Воскресе…
Это были последние слова деда. Вызванная «Скорая» приехала слишком поздно… Так мы с мамой вторично осиротели.
Его похоронили за алтарем Успенского храма. Отпевать его приехал сам епископ вместе с несколькими священниками из других городских церквей. Был и о. Викентий, который, после смерти дедушки держался высокомерно, явно предвкушая свое скорое назначение на должность настоятеля. Дедушка лежал в гробу в своем любимом старом облачении, а левое веко его было чуть–чуть приподнято. Казалось, что он не умер, а спит, и сейчас проснется, откроет глаза, и ласково улыбнется нам, и утешит нас так, как умел утешать только он. Но чуда не случилось. Слишком крепок был тот непробудный смертный сон, которым навсегда уснул милый мой дедушка.
После смерти дедушки жизнь постепенно начала покидать его старый дом. Первым умер Хромка. Он отказывался от пищи, и, вытянувшись, лежал у порога, словно поджидая – не вернется ли хозяин. А в глазах у него… мы старались не глядеть ему в глаза. Верный Хромка пережил дедушку всего лишь на пять дней. Потом куда‑то пропал Мурко. И мы остались одни. Потому что о. Никодима после похорон деда увезли в больницу. Поговаривали, что с инфарктом.
На девятый день после смерти дедушки в его осиротевшем доме собрались регент Иван Егорович и другие певчие, престарелая просфорня инокиня Анна, о. Викентий и некоторые прихожане. Помянули деда, спели «вечную память», и постепенно разошлись. Только о. Викентий почему‑то задержался. Наконец, и он засобирался домой и стал прощаться с мамой:
— Ну что ж, как говорят, вечная память о. Григорию. М–да, праведный был человек… А вы теперь, Марья Григорьевна, полагаю, назад поедете. Как говорится, погостили, и будет. – А потом, выдержав паузу, и по–хозяйски оглядев комнату, добавил. — Надеюсь, что мебель и все остальное с собой не увезете. Оно ведь не ваше, а церковное…грех будет…
Мама резко выпрямилась.
— Да, отец Викентий, мы уедем. Завтра же. А насчет имущества не беспокойтесь понапрасну. Не учил меня папа брать чужое. Прощайте.
Наутро с первым поездом мы уехали из К. И мама, действительно, не взяла с собой ничего, кроме тех вещей, с которыми мы приехали к дедушке. Взяла только его альбом с фотографиями. А вот я не удержался. И спрятал в карман куртки дедушкину деревянную трубочку, которой он меня слушал. Возможно, Господь попустил это, желая показать, кем я стану. А стал я врачом. И старый деревянный стетоскоп и сейчас живет у меня на письменном столе, напоминая о незабвенном дедушке.
Спустя много лет проездом я был в К. и решил навестить могилу деда. Но на том месте, где когда‑то было кладбище и стоял Успенский храм, было пустое место. Вернее, сквер, посредине которого стоял памятник вождю, указующему рукой туда, где, вероятно, находится дорога, ведущая в светлое будущее. Оказалось, что храм закрыли и снесли спустя пять лет после смерти деда. А потом уничтожили и кладбище, а на его месте устроили сквер в честь очередной годовщины Великого Октября. И тогда я встал под одним тополем (почему‑то мне подумалось, что могила деда должна быть где‑то рядом) и молча стал молиться об упокоении раба Божия протоиерея Григория. И странное дело – я почувствовал, что он слышит меня и радуется моему возвращению.
Своего сына–первенца я назвал Григорием. В честь деда. Дай Бог, чтобы он прожил жизнь так же достойно и праведно, как и его прадед – протоиерей Григорий.
СТРАСТНАЯ СЕДМИЦА
Этой ненастной февральской ночью о. Иоанн опять увидел во сне свою жизнь. Только не такой, какой она была на самом деле, а такой, какой она могла бы быть. В этом сне он, почтенный протоиерей с серебристой сединой в густых волосах, в светлом шелковом подряснике, сидел после праздничной Литургии в уютной, залитой солнцем горнице и с наслаждением тянул из блюдечка с розовыми цветочками горячий ароматный чай. А его матушка Мария, беззаботно смеясь, отирала цветным полотенцем измазанные малиновым вареньем пухлые мордашки двоих, а то даже и троих шаловливых детишек. И отец Иоанн, преисполненный и опьяненный радостью, смеясь, протянул руки, чтобы покрепче обнять жену… и проснулся в своей одинокой, холодной постели, под вой ветра за окном. Тогда он сел, спустив босые ноги на пол, и, не замечая, как веет холодом из щелей между гнилых половиц, погрузился в свои горестные, безысходные думы. Потому что уже много лет счастье приходило к нему только во сне.