Я приподнял ему голову, придерживая подушку. Он резко наклонился к чашке, чуть не ткнувшись в нее носом, тут же отдернулся, глянул на меня расфокусированными глазами и подал голос:
- Не, доктор. Больно вонючая хрень, вывернет меня - и прощай мебель, - он слабо похлопал по краю дивана. Пальцы его при этом здорово тряслись.
Но я не сдавался и снова попытался влить в него лекарство. На этот раз Колин, неловко мотнув кистью, сбил чашку, та упала и раскололась, а суспензия малосимпатичной лужей выплеснулась на ковер.
- Не вставайте! – бросил я, заметив, что он, виновато хлопая глазами, тянется подбирать осколки. - Я сам уберу. А суспензию все-таки выпить придется - в кишечник попала желчь, надо ее вывести. На вкус лекарство совершенно нейтрально.
Я сгонял за мокрой тряпкой и новой чашкой с водой, развел гадость и по новой сунул ее Колину.
- Ладно, - согласился тот вяло, - ваше здоровье, - и, сделав чашкой в мою сторону пьяный дрожащий жест, выпил суспензию залпом. Гримасы на его живой физиономии после этого, как ни странно, не появилось, наоборот, она застыла и помрачнела. Колин откинулся обратно на подушку и зябко потер предплечья. Видимо, охота остроумничать у него отпала, так сказать, по состоянию здоровья.
- Ну как вы? - поинтересовался я, присев на корточки, чтобы стереть гадость с ковра. – Слабость еще подержится, но это уже не критично. Леон скоро кашу принесет, а потом можно попробовать крепкий чай.
Колин, следя за моими движениями, выдал что-то похожее на слабую улыбку умирающего:
- Да ладно, ладно, можете так со мной не возиться. Щас давление чуток подымется и пойду уже. А то мне аж неудобно, что я тут валяюсь, а вы на карачках ползаете. При вашем-то положении…
- Каком еще положении? – не сразу понял его я, занятый оттиранием ковра. – Если вы имеете в виду семью и остальное, я, знаете, уже давно сам по себе. А если вы про ковер, то я не брезгливый.
- Аа, ну глядите. Я-то и вовсе судмедэксперт по образованию, ковыряться в гадости – моя профессия. Как смогу встать хотя бы на четвереньки, покопаемся вместе, - он беззвучно рассмеялся. Голос и выражение лица у него теперь стали не такими умирающими, но бледность и тремор рук остались.
- Шутим? – я улыбнулся тоже. Напряжение постепенно спадало. - Это хорошо, значит, полегчало.
Поднявшись, я внимательно его осмотрел
– А вот вставать пока не нужно. Давайте померим давление. У вас какое рабочее? Небось, пониженное? Я вам, гм, в «заведении», кофеин ввел, а сейчас можно и глюкозу, если желаете побыстрее взбодриться. Вы, надеюсь, не диабетик?
- Да какой диабет, я сладкого вообще не жру. А глюкозу колите. Рабочее у меня примерно 100 на 60, сейчас… - он прислушался к себе с видом профессионального больного, - верхнее – не больше 80.
- Да, почти правильно, - протянул я удивленно. – Сейчас у вас 85 на 50. Рабочее действительно пониженное. Это с юности? Или переболели чем?
- Это после клинической смерти в 27 лет. Автоматная очередь и все такое, - он повел рукой вдоль верхних ребер. – 15 минут был в гостях на том свете, врачи потом удивлялись, как у меня мозги в винегрет не превратились.
Я напрягся и принялся осматривать его еще внимательнее. Его личность казалось мне странной до сюрреализма, и, если бы Розанов сказал, что в целом все замечательно, но дыры после ранения остались, и теперь он испытывает неудобства во время дождя, я бы даже не удивился.
Затянувшуюся паузу прервал Леон с подносом. Завидев кашу, Колин скривился так, что я поспешил предупредить его капризы:
- Надо поесть, у вас желудок пустой! К тому же, овсянка тоже обволакивает.
Он молча глянул на меня и принялся с трудом есть, иногда явно подавляя рвотные позывы. Впрочем, под конец они, как я и думал, стали гораздо реже. Колин сел прямее, поставил тарелку себе на колени, сказал «спасибо» и посмотрел прояснившимся взглядом, который непонятно почему заставил меня вспомнить собственную мать. Полицейские подозрительность и напряжение, которым от него веяло, даже когда он был в обмороке, вдруг ушли. Он вздохнул, размял пальцы и спросил «нормальным», житейским тоном:
- А что, вы тут действительно на птичьих правах? В смысле, Эдуардо что вас, что меня как-то одинаково недолюбливает, - перефразировал он, заметив, что я его идиому не уловил.
- Хм… - я несколько опешил от прямоты, и вместе с тем, той самой «житейскости», которую очень не любил. Но в исполнении Колина вопрос не прозвучал ни навязчиво, ни злорадно. Он скорее утверждал, чем спрашивал. И я задумался: неплохой момент для того, чтобы все прояснить. Да и Розанов уже не казался мне таким безбашенным.