Пустославцев. Это о чем же?
Борзиков. О том, что я подписался на третий заем пятилетки в размере двухнедельного заработка.
Пустославцев. Действительно, не упомянул. Ну, ничего, Федор Семенович, я упомяну об этом в заключительном слове. Однако, почему же не начинают? Налимов!
Налимов. Я-с!
Пустославцев. Ну что? Как?
Налимов. Все в порядке... две накладки!
Пустославцев. Что случилось?
Налимов. Как говорится у критиков, Петр Петрович, новая жизнь забила искусство.
Пустославцев. Какая новая жизнь забила искусство? В чем дело?
Налимов. Можете себе представить, Петр Петрович, нынче в обеденный перерыв у второго вредителя в парике ваша мурка окотилась.
Пустославцев. Ну и что?
Налимов. Пока ничего. Все благополучно. Окотилась, лежит себе в парике, детей воспитывает, а Иван Иванович сидит себе около парика и не гримируется.
Пустославцев. Это почему же?
Налимов. Я, говорит, артист первого положения и с таким родильным приютом на голове играть отказываюсь. Ка-те-го-ри-чес-ки. Вот.
Пустославцев. Скажи ему, братец: если он к выходу опоздает, я его оштрафую.
Налимов. Ладно, Петр Петрович. Потом...
Пустославцев. Что потом?
Налимов. Пионер запил.
Пустославцев. Какой пионер?
Налимов. Положительный пионер из первого эпизода.
Пустославцев. Кто его играет?
Налимов. Кавун-Тамбовский.
Пустославцев. Вечная история. Кто же теперь будет пионера играть? А что, Прошка пионера сыграть не сможет?
Налимов. Прошка, ты положительного пионера сыграть не сможешь?
Прошка. Вообще — нет, но если местком прикажет — смогу.
Налимов. И хорошо сыграешь?
Прошка. Если местком прикажет — лучше Качалова сыграю.
Налимов. Если, говорит, местком прикажет — лучше Качалова сыграет.
Пустославцев. Местком здесь ни при чем. Если роль знает — пусть играет.
Налимов. Местком, говорит, здесь ни при чем. Если, говорит, роль знает — пусть играет.
Прошка. Можно, конечно, и без месткома сыграть, но хуже.
Налимов. Говорит, может, конечно, и без месткома сыграть, но хуже.
Пустославцев. Пусть хуже, но без месткома.
Налимов. Прошка, можешь хуже играть, это лучше.
Пустославцев. Налимов.
Налимов. Я.
Пустославцев. Начинаем. Все по местам. Занавес.
Синичкин начинает бить в барабан.
Стой, стой.
Налимов. Стою, Петр Петрович.
Пустославцев. Да не ты стой, а ты стой. Тебе говорят.
Синичкин. Ну вот. У меня здесь самое красивое место — ре-бемоль, а вы мне под руку говорите.
Пустославцев. Ты это что же, дорогой, делаешь? Ты это что же делаешь, я тебя спрашиваю?
Синичкин. Музицирую.
Пустославцев. Музицируешь? Вот черт паршивый! Разве с этого начинается, а? Я тебя спрашиваю: разве с этого начинается?
Синичкин. А с чего же? «Орфей в аду»[5] не чета вашей пьесе и то с этого начинается. Контрапункт.
Пустославцев. Ты, милый, совсем рехнулся. Одним словом, если ты будешь у меня без дирижера играть, я тебя из театра вон выкину, так и знай. Следи, пожалуста, за дирижером.
Синичкин. Смешно, Петр Петрович, у меня вольный порыв вдохновения, а вы мне под руку говорите.
Пустославцев. Налимов!
Налимов. Я-с!
Пустославцев. Еще раз все по местам! Занавес!
Поднимается занавес.
Операционная. Посередине комнаты операционный стол. В углу столик с инструментами, у стены шкаф со всевоз-можными колбами и пробирками. На стене плакат. «Операционная имени моральной смерти социал-предателей».