«109». Три золотистые цифры, привинченные к дубовой двери. Анжела скорее ощутила их, чем увидела. Увидеть невозможно, но это была её дверь – сколько раз она проходила через этот проём семь на три фута, в те дни, когда всё было таким простым, добрым и понятным… Анжела потянула дверь на себя, почти уверенная, что она заперта. Дверь щелкнула и отворилась.
В первую минуту Анжела потрясённо рассматривала страшный беспорядок, царящий в квартире. Окно было открыто, и в достаточной мере освещал прихожую и гостиную. Тем отчётливее видела девушка следы былого разгрома, превратившие маленькую уютную квартирку в сборище хлама. Обои со стен грубо ободраны и висят лоскутками, вся мебель переломана и скучена по углам, под ногами хрустят осколки посуды. В довершение картины в углу валялся плюшевый медведь с глазками-пуговицами.
– Тедди! – ахнула Анжела, не веря своим глазам. Она подошла к медведю и взяла его на руки, ощупывая, гладя, чтобы увериться, что это не мираж.
– Тедди, как ты здесь оказался?
Медвежонок ответил отсутствующим ледяным взглядом. Его не могло здесь быть, просто не могло. Она потеряла своего любимца давным-давно, ещё до того, как они съехали отсюда, и что же – оказывается, он всё время дожидался Анжелу здесь, посреди разгрома, глядя в потолок безразличными глазками. День за днём, год за годом. Он нисколько не постарел. Вата не выпирала из-под обивки, мех шерсти не распрямился… Будто они расстались вчера. Анжеле вдруг стало страшно и противно. Содрогнувшись всем телом, она швырнула медвежонка в сторону и протёрла ладонь о брюки.
– Не может…
Она запнулась и огляделась. Может, ещё как может. Бардак в комнате был призван скрыть главное: а именно, что сама комната ни капельки не изменилась. Грязные стены? Сломанная мебель? Почерневшее окно? Всё так, но если всмотреться… Комната была полна призраков.
За маской разгрома было истинное лицо квартиры сто девять. Вот на стене висят их фотографии. Мама, отец, Рон и она сама. Фотография выцвела, покрылась жёлтыми пятнами, и лица были размыты, но это были они. Мама обнимала отца и улыбалась. Рон указывал пальцем на объектив. Маленькая Анжела смеялась едва прорезавшимися зубками.
А рядом – картина, простая картина маслом, изображающая горный пейзаж. Мама купила её на распродаже, уж очень она ей пригляделась. Зелёные холмы, синее небо…
Анжела закрыла лицо руками, чувствуя, что вот-вот расплачется. Руки дрожали. Эти фотографии… Тедди… их не должно здесь быть, ведь они уехали отсюда пятнадцать лет назад. Достаточный срок, чтобы стереть все следы четырёх маленьких людей из истории города.
За плечами скрипнула дверь. Анжела закричала. Холодные пальцы коснулись её затылка, сжали, чтобы увлечь к себе в темноту.
Нет. Ничего не было. Она тяжело задышала, прислонившись к стене. Всего лишь случайное дуновение ветра (форточка на окне разбита) раскачало ржавые петли двери, ведущей в комнату. Там раньше было большое зеркало во всю стену… интересно, а сейчас?
Щель между дверью и косяком щерилась мутной полутьмой. Анжела по миллиметрам пробралась ближе и, закусив губу, распахнула дверь одним движением.
– Ну конечно, – сказала она и вымученно рассмеялась.
На неё из глубины комнаты смотрела худощавая невысокая девушка в белом свитере и тёмно-красных брюках. Смотрела с ужасом и почему-то с ненавистью. На серебристую поверхность зеркала налипла пыль, но оно было цело. И исправно отражало Анжелу, застывшую у входа.
Из-за этого зеркала отец иногда ссорился с мамой. Тогда он ещё не пил и не был таким жирным свиньёй, как сейчас, но, как всегда, любил повздорить по любому поводу. Он говорил, что зеркало во всю стену – для щеголей и пижонов. А я, кричал Томас, не пижон и уж тем более не щеголь. Зачем тебе такое большое зеркало, когда можно обойтись обычным трюмо? И дешевле вышло бы…
Анжела вошла. Как могло выстоять зеркало после того вандализма, что в прихожей? Непонятно… Она повернула голову, вспомнив, что сбоку висела карта США. Разумеется, карта тоже никуда не делась. Рон хотел стать путешественником, когда вырастет. Знал наизусть все столицы всех государств. Что касается Анжелы, то она не могла отличить Австралию от Австрии.
На тумбочке рядом с дверью лежала большая золотистая монета. Анжела нахмурилась и повертела её в руках. Откуда она тут? Вроде бы никто в семье коллекционированием не увлекался. На монете была выгравирована женщина со скованными руками. Надпись на латыни обегала круг, в который она была заключена.
Положив монету на место, Анжела открыла ящик тумбочки. Там лежал нож. Лезвие запачкано в крови. Кровь запеклась и застыла красным воском.
– Что это?
Содрогаясь от отвращения, она вытащила нож и смотрела на него в полном недоумении. Обычный такой кухонный нож с синей пластмассовой рукояткой… Точно такой же был у неё дома, она нарезала им хлеб каждый день.
Анжела застонала и выронила нож. Вдруг у неё заболела голова – страшно, невыносимо. Она осела на грязный пол и закрыла глаза. Под веками расплывались красные пятна.
Мама…
Мамы здесь нет. И Рона нет. И никого нет. Почему она пришла сюда? Ведь ясно же, что если мама где-то и живёт, то здесь в последнюю очередь.
Головная боль пульсировала с точностью хорошего маятника, но её мощь убывала. Анжела уже могла бы открыть глаза и встать, но не хотела. Боль забрала её силы, и ей хотелось только лежать и слышать неестественную убаюкивающую тишину, которая стояла в доме.
Я должна была куда-то прийти, вяло подумала она, чувствуя, как пол под ней мягко покачивается. Разве не так? Мне нужна была цель, ведь теперь, когда я убежала… мне некуда идти.
Она убежала. Убежала, чтобы прийти в никуда. Чтобы попытаться влезть в окаменевший кокон, который всеми своими жилами ненавидел её.
Девушка засыпала. Находясь на тонкой границе сна и бодрствования, она явно бессознательно протянула руку и любовно сжала в руке нож, который лежал рядом.
Мама ушла из семьи, когда ей было семь лет. И забрала с собой Рона. Анжела не понимала, почему они уходят. Она плакала, кричала, молотила по отцу кулачками, требуя вернуть их.
– Они ушли, – хмуро отвечал отец, вытаскивая из кармана очередной леденец и засовывая ей в ладонь. – Теперь мы будем жить вдвоём.
Анжела до сих пор не понимала, почему родители не договорились хотя бы изредка устраивать встречи между братом и сестрой. Это напрашивалось само собой – уж дети-то не виноваты, что взрослые не поладили между собой. Но она так никогда больше и не увидела не по годам серьёзного старшего братца. Как и маму.
Отец запил сразу. Если он первое время выказывал хоть какие-то знаки внимания своей дочери, то год спустя единственным объектом его интереса стала бутылка. Он пил днём и ночью, в праздники и в будни, в дождь и в снег. Впрочем, несмотря на плотный график общения с алкоголем, он ухитрялся зарабатывать деньги, чтобы покупать её. За всё хозяйство стала отвечать Анжела, и от заработка отца на все расходы ей выпадали лишь жалкие крохи. Удивительно, как она сумела удержаться и не умереть голодной смертью. Первые годы она надеялась, что всё скоро – пшик, хлоп! – и кончится, и отец станет таким же, как прежде. Но всё становилось только хуже. Отец начал играть в карты и выдувать огромные суммы, количество пустых бутылок в мусорке шло в гору, а когда ей исполнилось где-то двенадцать, он вдруг увидел, что она тоже женщина, и стал на ней вымещать всю свою злость и обиду на женщин (с ними-то ему никогда не везло). Кричал, ругался. Анжеле было тринадцать, и стоял холодный январь, когда отец избил её в первый раз. В тот вечер она заперлась у себя в комнате, мазала кремом синяки и звала маму. Просила, потом умоляла, и наконец проклинала, что она бросила её на этого борова.