Приведу только один пример, как мы работали над сценой пожара.
Дети пьют молоко, мать разговаривает с посторонним мужчиной, а тут загорелось сено, горит ток, пожар…
Период написания режиссерского сценария, — мы сидим в мастерской Двигубского и рассуждаем: «А что же у нас за окном? Вон там, вдали, стог сена, на переднем плане — окно, а здесь огород… Что в огороде?» Четыре взрослых человека совершенно серьезно думают — что же там, в огороде? Застряли на двое суток, дальше не двигаемся. Вдруг Коля Двигубский говорит: «Там цветет картошка». У нас наступает приступ ясности: вот этот цветок — желто-фиолетовый цвет картофеля! — дает ту плотность, которой насыщена вся картина. В ней, действительно, нет ничего случайного, все обдумывалось до мелочей. Положение у нас было сложное, даже трагическое, потому что все было отснято, а картина не складывалась. Пропущены сроки, группа не получает премии… Но Андрей придумал такую вещь, — он был педант, сделал тканевую кассу с кармашками, как в школе делается касса для букв, и разложил по кармашкам карточки с названиями эпизодов — «типография», «продажа сережек», «испанцы», «глухонемой» и т. д. Мы занимались пасьянсом, раскладывая и перекладывая эти карточки, и каждый раз два-три эпизода оказывались лишними. Естественная последовательность не складывалась, одно не вытекало из другого. Так мы провели месяц — 20 дней это уж точно. И вдруг, загоревшись от идеи вынести эпизод глухонемого в пролог, мы кинулись к нашей кассе и, вырывая друг у друга карточки, стали судорожно, нервно рассовывать их по кармашкам — и вся картина легла. Я никогда так явственно не ощущал, что форма действительно существует. Попробуй переставить эпизоды иначе — фильма не было бы.
К нашей картине не знали, как относиться. Мы показали ее В. Шкловскому, П. Капице, П. Нилину, Ю. Бондареву, Ч. Айтматову. И, наконец, Д. Шостаковичу. Он не мог ходить, и мы организовали просмотр в таком зале, куда можно было почти въехать на машине. Этим людям картина нравилась. Реакция Кинокомитета была неожиданная, даже смешная. После просмотра у Ф. Т. Ермаша наступила тишина, была длинная пауза. «Киноминистр» громко хлопнул себя по ноге и сказал: «У нас, конечно, есть свобода творчества! Но не до такой же степени!» Поправок не было, но слова Ермаша решили судьбу картины. Ее показывали только в нескольких кинотеатрах, и там всегда была огромная очередь. Ермаш обещал послать картину в Канн, дал слово, но не послал. Потом был Московский фестиваль, и ее снова не выставили. Но государство заработало на ней солидное количество денег: когда, по слухам, опросили Ермаша: «Что делать с этой картиной?», — он ответил: «Ну заломите какую-нибудь цену, на которую не согласятся, в два-три раза большую, чем обычно». Западники согласились на назначенную цену и купили ее так хитро, что она обошла большое количество стран. Андрей был поражен, увидев бесконечную очередь на Елисейских полях на просмотр фильма «Зеркало»… Чтобы в течение двух недель на Елисейских полях стояла очередь за чем-нибудь — невероятно! Она получила национальную премию Италии, как лучший иностранный фильм года, премию Донателло в 1980 году…
Последняя наша встреча с Андреем была в Италии, — три незабываемых дня в Риме…
С утра я приходил к нему, мы ездили к итальянским кинематографистам, общались, говорили, но не это было интересно Андрею. Ему было важно, что мы будем делать дальше. И незабываемый на всю оставшуюся жизнь день — шесть часов в соборе св. Петра. Мы не смотрим на стены, на богатые украшения, — вся эта пышная оперная живопись нас не волнует, — мы говорим и говорим, о чем будем писать дальше, обмениваемся мыслями, которых так много накопилось за годы разлуки. Сидим в кафе на вилле Боргезе. Солнечный день, белые стулья. Гуляем и говорим только о том, что писать дальше… И теперь, когда я смотрю «Грехопадение» («Жертвоприношение»), мне очень трудно смотреть этот фильм! — я вспоминаю все то, о чем мы говорили, чем он делился со мной, а я, в свою очередь, с ним тогда в Риме. Это дневник Андрея, дневник его мыслей, будто с того света он отвечает мне…
Он попытался вернуть искусству нашего времени достоинство подлинной культуры. Он всегда говорил: «Хорошую вещь могу сделать только на трех вещах — на крови, культуре и истории». Культура и история были разорваны временем Пролеткульта, когда ушла одна и пришла другая интеллигенция, пришло новое кино, построенное на других принципах. Андрей был одним из первых, кто попытался преодолеть разрыв, и он сумел возвести мост. Ему, может быть, было легче сделать это, потому что его отец — большой поэт. Не случайно в «Зеркале» рядом стихи Арсения Тарковского, письмо Александра Пушкина Петру Чаадаеву о судьбе России, о ее великом предназначении, фрагмент Куликовской битвы… И конечно, война, которая гнала его всю жизнь — он тяжело болел туберкулезом во время войны, лежал в санаториях, учился в лесной школе… — и все-таки нагнала его: он умер от рака легких. Андрей — классический тип художника, который пишет одну и ту же книгу. Он, как никто другой, прекрасно понимал русскую культуру. В картине «Зеркало» он возвращается в места, где он родился, где его корни, его предки — земские врачи, и идет дальше — к своим дворянским корням, и всегда с таким достоинством! Андрей очень серьезно относился к творчеству. В этом я вижу какое-то внутреннее ощущение если не мессианства, то большой ответственности. Потому что никто из крупных художников не сделал так много для подъема советского кинематографа… Он создал наше кино, определил значение кино в России как самостоятельного искусства — такого же вечного, как вечны Театр, Литература, Живопись. Он жил трудно, как очень немногие в истории искусства. И как никто другой, Андрей Тарковский сделал мощную инъекцию не только русской, хотя ей в первую очередь, но и всей мировой культуре.