Прошло полчаса от первых аккордов. Теперь на сцене стояла героиня, начиналась ее ария «Как странно, как странно…». «Ужели это сердце любовь узнало?» — пела Виолетта, имея в виду, что, невзирая на ее многочисленные любовные похождения, Альфред был ее первой настоящей любовью.
Каллас была в ударе и всей своей уникальной силой перевоплощения передавала страсть героини. Сильвия на мгновение повернулась ко мне, желая разделить охвативший ее восторг, а я подумал, было ли у нее в жизни подобное чувство. И если да — то к кому.
Первый акт подошел к концу, и под гром аплодисментов опустился занавес. В ложе появился еще один лакей с новой бутылкой шампанского и с канапе на подносе. Будучи в гостях, я счел необходимым внести свою лепту, хотя бы интеллектуальную. И сделал довольно нудное замечание:
— Ты обратила внимание, что на протяжении всего акта в музыке не было ни единой паузы? Ни одного речитатива — ни даже арии вплоть до самой «Как странно…».
— Да? А я даже не заметила…
— В том-то и фокус! Верди был дьявольски хитроумен.
— Как и мой сегодняшний спутник.
Свет снова погас, и на сцене начала разворачиваться трагедия.
Через несколько минут, под громоподобный рев духовых Виолетта поняла, что обречена: «Ах, гибну, как роза, от бури дыханья…» И наконец Каллас упала без чувств, чтобы ожить лишь на мгновение, взять невероятно высокое си-бемоль — и умереть от этого финального усилия.
Публика была так захвачена происходящим, что боялась разрушить чары высокого искусства. Постепенно разрозненные всплески аплодисментов слились в гром восторженных рукоплесканий, а я вдруг ощутил в своей ладони руку Сильвии. Я посмотрел на нее. Она была в слезах.
— Прости меня, Мэтью. Это так глупо…
Момент был трогательный, а извинения — излишними. У меня самого глаза были на мокром месте.
Я накрыл ее другую руку своей ладонью. Сильвия не двигалась, и в такой позе мы оставались вплоть до финала.
Я сосчитал: оперная дива четырнадцать раз выходила на поклон. Обожатели приветствовали ее стоя. Я хлопал без устали из эгоистических побуждений: пока в Каллас летели букеты, я оставался с Сильвией наедине. Мы наконец вышли из театра и сразу же увидели деликатно поджидавшего нас Нино.
Сильвия взяла меня под руку и предложила:
— Может, пройдемся?
— Охотно.
Она сделала едва заметный знак своему телохранителю, и мы отправились на ночную прогулку по Парижу. По пути нам попадались рестораны, заполненные театралами, которые поднимали свои «кубки веселья» и «жадно льнули к ним устами». Мы делились впечатлениями от артистизма Каллас.
— Понимаешь, дело ведь не только в голосе, — говорила Сильвия. — Она так перевоплощается в своих героинь, что их образы становятся совершенно реальными.
— Да. И особенно если учесть, что первая исполнительница у Верди весила почти сто двадцать килограммов. Серьезно! В сцене гибели Виолетты публика рыдала. От смеха! А Каллас в свои годы выглядит как стройная молодая женщина, а не какая-нибудь рекордсменка по борьбе сумо.
Сильвия отреагировала мелодичным смехом.
Пройдя всю улицу Сент-Оноре, я предложил поймать такси — или, на худой конец, сделать знак Нино, который покорно следовал за нами в «Пежо» со скоростью около двух миль в час (не в машине «ФАМА», отметил я). Но Сильвия, полная энергии, настояла, чтобы мы и остаток пути проделали пешком.
Перед тем как перейти через Сену по мосту Нёф, мы присели на скамейку, чтобы перевести дух. Отсюда город являл собой целую Галактику, разбегающуюся в бесконечность.
Мы были совершенно одни, и я гадал, поделиться ли с ней своими спутанными мыслями и переживаниями. Достаточно ли хорошо мы друг друга знаем? В этом я еще не был уверен. Однако решил рискнуть.
— Сильвия, ты всегда так плачешь, когда слушаешь «Травиату»?
Она кивнула.
— Мы, итальянцы, сентиментальный народ…
— Американцы тоже. Но знаешь, я заметил, что происходящее на сцене находит у меня отклик потому, что имеет параллели в моей собственной жизни. Театр для меня — это своеобразный способ вспомнить свои былые переживания.
По ее глазам я видел, что она меня прекрасно понимает.
— Ты ведь знаешь про мою мать?
— Да.
— Знаешь, сегодня, когда врач на сцене объявил, что Виолетта мертва, я невольно вспомнила, как те же слова произнес мой отец о маме. Хотя… Чтобы вспомнить это, мне не требуется никаких театральных предлогов. Я по-прежнему ужасно по ней тоскую.
— А как с этим справился твой отец?
— Да никак. Прошло уже почти пятнадцать лет, а он все еще прячет голову в песок. Иногда мы с ним говорим по душам, но по большей части он весь в работе. Сидит у себя в кабинете, отгородившись от людей.
— И от тебя в том числе?
— Думаю, от меня — в первую очередь.
Я подумал, не слишком ли тяжела для нее эта беседа. Но она вдруг сама разговорилась:
— Я была совсем маленькая и не могла в полной мере оценить ее: она была первой женщиной-редактором «Ла Маттины», была предана делу социальных реформ и очень храбрая. А этой планке соответствовать нелегко. Но я думаю, мама была бы довольна тем, кем я стала. Точнее, кем пытаюсь стать.
Я не знал, ответить ли какой-нибудь ханжеской банальностью или высказать то, во что я действительно верил — что после смерти родители продолжают жить в душах своих детей.
Сильвия вздохнула и стала молча смотреть на другой берег реки. Я почти физически ощущал ее печаль.
— Эй, — тихонько произнес я после паузы. — Прости. Не надо мне было касаться этого.
Ничего. Честно говоря, я все еще нуждаюсь в том, чтобы говорить о маме. А новый друг — самый подходящий слушатель.
— Надеюсь, — тихо ответил я. — То есть… я надеюсь, что мы станем друзьями.
Сильвия смутилась. Потом сказала:
— Конечно. Мы ведь уже друзья.
Она тряхнула головой, взглянула на часы и торопливо поднялась.
— Бог мой, ты знаешь, который час? А мне к завтрашнему дню еще две статьи прочесть!
— Какие именно?
— По тифу, — ответила она уже на ходу. И мы двинулись в сторону дома торопливым шагом.
— Ага, — менторским тоном изрек я. — Позвольте вам напомнить, доктор, что это название включает, по сути, три заболевания…
— Да, — моментально отозвалась она, — сыпной тиф, болезнь Брилла-Цинссера и крысиный риккетсиоз.
— Отлично, — похвалил я, кажется, невольно покровительственным тоном.
— Перестань, Мэтью! Ты что, не веришь, что я окончила медицинский?
— Угадала, — беззлобно признался я. — В это действительно верится с трудом.
Светало. Сильвия повернулась ко мне с улыбкой:
— Благодарю за чудесный вечер.
— Да ты что? Это я должен тебя благодарить!
Возникла неловкая пауза. В обычной ситуации мы бы сейчас попрощались и разошлись. Но вместо этого Сильвия робко заметила:
— Я видела, что и тебя спектакль тронул до глубины души. Судя по тому, что ты сегодня рассказывал, можно предположить…
Я не дал ей договорить.
— Да. — Воспоминания до сих пор причиняли мне боль. — Это мой отец. Когда-нибудь расскажу.
Я легонько поцеловал ее в обе щеки и поспешил уединиться, чтобы уйти в мир сновидений.
3
Отца я любил, но и стыдился одновременно. Сколько я себя помнил, его жизнь всегда была похожа на какие-то психологические качели. Он либо оказывался «на вершине мира», либо был этим миром угнетен.
Иными словами, отец или был мертвецки пьян, или мучительно трезв.
И как ни печально, и в том, и в другом состоянии он был недосягаем для собственных детей. Я так просто не мог находиться в его обществе. Нет ничего страшнее для ребенка, чем неспособность отца или матери себя контролировать. А Генри Хиллер являл собой крайний пример такого папаши — он бросался от ответственности, не надев парашюта. То есть очертя голову.