Она проводит язычком по влажным губам и вдруг вырывает у меня из макушки клок волос. Тот я, который лежит в темноте на кушетке, вздрагивает всем телом. Но не от боли, а от улыбки Изабель.
Я не знаю, что это такое, но это не человек.
— Разве Тео не поделился с тобой? Врать нехорошо, милый… Тебе конец. Если будешь врать, я превращу твои мозги в жидкое дерьмо, и они потекут из ушей. Хочешь, я так и сделаю? — Она приближает пылающие глаза вплотную.
— Нет… пожалуйста, не надо. — Я отодвигаюсь от нее назад, насколько могу. Честно говоря, мне хватило бы легкого движения руки, чтобы оторвать от себя ее и скинуть с балкона, прямо на штанги и тренажеры. А еще я с щекочущим вожделением представляю, как можно было бы об колено сломать ей позвоночник.
Я почти сочувствую Ласкавому, но его муки еще не закончились.
— Отдай чип, и мы снова пойдем играть. Твоя крошка будет любить тебя и всех твоих мальчиков… Тебе конец. У тебя должна быть копия записи, ведь вы же друзья.
— Чип только у Тео… Он не хотел меня подставлять…
— Где он? Где прячется Костадис?
— Он… он не сказал… — Я каркаю в ответ, как полузадушенная ворона.
— Как его найти? Ну?! Тебе конец, милый. Сейчас ты дашь мне номер, по которому его можно найти. Я слушаю, сладенький…
— Ноль сто семнадцать…
— Только не диктуй мне номера, которые всем и так известны. Дай номер нелицензионного скрина или зарубежного оператора. Ведь он же оставил такой номерок, специально для друга. Тебе конец, милый. Поторопись, не то я выколю тебе глаз. Я буду делать это медленно и очень больно. Я буду наматывать твой глазик на этот ржавый гвоздь…
Ума не приложу, откуда он взялся. Может быть, Изабель успела его подобрать за то время, пока мы взбирались по пожарной лестнице. В трех сантиметрах от глаза я вижу кривой четырехгранный гвоздь, по размерам вполне годящийся для распятия.
— Два-ноль-четыре…
Наконец-то Ласкавый по капле выцеживает из себя верный номер. Скорее всего, позывные скрина действительно знакомы лишь самым близким друзьям. Формально Костадиса никто не может обвинить в сопричастности к убийству Милены Харвик, его фирма не нуждается в ежедневном присутствии шефа, у грека нет в Петербурге близких родственников. Он исчез, переслав лично мне кусок записи. Его взрослый сын живет с семьей в Париже и на запросы об отце ответил встречными вопросами.
Может статься, что и у сына нет этого номера. Пока Изабель записывает, я двадцать раз повторяю последовательность цифр про себя. Теперь остается гадать, успела ли она передать координаты тем, кто ее послал. Я вспоминаю мужчин на военном катере. Эти люди спокойно возили с собой крупнокалиберное огнестрельное оружие. Эти люди намеревались нас прикончить среди бела дня, и не в глухой тайге, а на виду у сотен отдыхающих. Я думаю о том, что Костадису даже не надо отвечать на сигнал вызова; после того как федералы обязали население ежегодно перерегистрировать все скрины, в схему приборов добавилась пассивная дополнительная антенна с соответствующим набором электронных прибамбасов. Как только прибор включается в электросеть для подзарядки, антенна автоматически выдает сигнал о своем местоположении.
Помнится, в Думе шли острые дебаты, и находились умники, возражавшие против тотального контроля за компьютерами. Но весьма «удачно» подоспела серия вокзальных терактов, именно с участием скринов. Тогда террористы ничего не взрывали, а запустили в сети сразу десяток опаснейших «червей»… Еще хуже, если Тео оставил Ласкавому позывной от «левого» скрина. При первой же попытке выйти на связь ближайший ретранслятор выдаст сигнал федералам, и к месту сигнала вылетит вооруженная группа. Правда, только на территории страны, и на Урал они будут добираться довольно долго. Но Костадис вроде бы улетел на юг…
— Эй, почему ты такой грустный? Светлый праздник, малыш. Ну-ка, немедленно прекрати дуться… Ой, ты за что-то на меня сердишься?
В лице и даже позе Изабель происходит разительная перемена. Она снова котенок, мягкий послушный зверек, готовый шалить и обниматься.
— Я совсем не сержусь…
— А когда мы снова будем играть с твоими друзьями? Светлый праздник, малыш. Ой, они все такие славные и замечательные… — Она изгибается у меня на коленях и, цепляясь одной рукой за мою шею, машет кому-то внизу. — Только кажется, ты меня при-рев-но-вал? Светлый праздник, малыш. Меня нельзя ревновать, ведь мне нужен только Петечка…
С первого этажа спортзала ей отвечают. Я вижу мельком белозубые улыбки, потные плечи, зажатую в тиски тренажеров мускулатуру. Там разминаются наши мальчики, наши сочные помощники второго эшелона.
— И вовсе я тебя не ревновал! — хохоча, я задираю на ней платье.
Гвоздь выпадает из ее кулачка и катится на пол.
— Что это за железяка? — изумленно спрашиваю я; мои руки замирают на ее оголившихся бедрах.
— Вот так штука-а… Понятия не имею, — с неподдельным удивлением отвечает Изабель и приподнимается, чтобы облегчить мне работу.
Она стоит, широко расставив загорелые ножки, на брезентовом мате. Она тянет вверх руки. Я стягиваю с нее платье через голову, под ним ничего нет, кроме двойной цепочки на талии. По узенькой лесенке на балкон уже поднимаются мальчики.
Тот я, который лежит на кушетке, запутавшись в проводах, нажимает на кнопку сброса. Ему предостаточно на сегодня чужого секса. Тем более что стоит пожелать другую женщину, как возвращаются болезненные мысли о Ксане.
Мне слишком больно хотеть других, пока есть она.
Я освобождаю голову от захватов и некоторое время привыкаю к свету. Рядом шумно пыхтит Гирин и дышат еще человек шесть, не меньше. Все они проявляют вежливость, не торопят. Так у нас принято — никогда не торопить сенсорика после выхода из чужого сценария. Мы создаем впечатление, что после выхода требуется отдых. Мы изображаем усталость и намекаем на срыв нервной системы.
Мы творим легенду о первопроходцах.
Очень скоро все изменится, наши головастые инженеры найдут способ безболезненно «перекачивать» стрим из одного мозга в другой, и тогда, чтобы выслушать чужую драму или снять показания, будет достаточно прилечь на соседской кушетке…
Мы сможем залезть друг к другу в самые постыдные закоулки сознания.
Я боюсь себе даже представить…
…Они все ждут, что я скажу. А я лежу на кушетке и думаю о двух важных вещах. Первая мысль становится навязчивой. Кто меня продал на Родосе?
За тележками с аппаратурой, помимо инженеров и сценаристов, сидят парни Клементины, это Гирин на свой страх и риск выписал им пропуска в лабораторию. А еще там сидят другие парни, из нашего отдела безопасности. Их никто не звал, они ни черта не понимают в технике отдела, но нюх у ребят не хуже, чем у сторожевых псов. Они пришли без спроса, потому что почуяли скандал. А я думаю, как и что сказать, мне ведь надо выйти отсюда живым. После того, что я увидел, вдвойне хочется остаться в живых, просто мания какая-то…
Вторая мысль — о том, что каждого актера-перформера лично утверждает Гирин. То есть, не он один, там целая комиссия из психологов, врачей и режиссеров, но утверждает своей подписью Карлович. Члены комиссии имеют дело с теми данными, которые им предоставляет секретариат, но подноготная каждого человека известна только председателю. Я ловлю его взгляд. Гирин пыхтит и чешется, словно знает, что я сейчас скажу.
— У нее «синий флажок», — говорю я, внимательно наблюдая за его пухлой самодовольной харей. — Кстати, вы нашли ее тело?
— Что? У кого флажок? — Гирин быстро переглядывается с кем-то за моей спиной. — Дружочек, не сейчас. Давай-ка отдохнем, а потом займемся отчетом, все подробненько, обстоятельно… Ты неважно выглядишь, дружок. Я думаю, тебе не стоит сегодня одному возвращаться домой. — Он делает ударение на слове «одному». — Я уже распорядился, выспишься в медпункте, там тебя уже ждет доктор.
Меня предали, это очевидно. Взывать бесполезно, отсюда меня не выпустят. Я потратил уйму нервов и почти все сбережения, сменил два частных самолета, пока добрался до международного аэропорта, и… сам попросил их о встрече на земле. Инженеры, техники, сценаристы. Парни Клементины, наши охранники, Гирин… Нет только сенсорика, который должен был меня сменить. Я уже догадываюсь, что смена не придет. Им совершенно незачем пускать в этот сценарий еще кого-то. Я смотрю в их пустые свинцовые глаза и везде читаю лишь два слова.