Бормоча эти оправдания, Игорь всем нутром понимал: не катит! Ну допустим, бедствия раннего московского периода, ну допустим, некогда было вырваться в родной Озерск. Но посылать хотя бы раз в месяц письмо – неужели на это требовалось много времени и денег? А впоследствии, когда невезуха разжала свои железные тиски и у четырех друзей из Озерска резко поперла вверх карьера – неужели так и не сумели съездить на родину, проведать людей, которые когда-то для них так много значили, так много сделали? Молчание длиной в двадцать лет…
– Я понимаю, – сменив тон, с неожиданной кротостью произнес Саша. – Мне и самому было некогда. Сначала долго лежал в больнице, сам знаешь, после чего. Врачи сомневались, что я выживу. Помимо перелома позвоночника, еще и разрывы внутренних органов. Шансов, мне потом сказали, было процентов двадцать…
Игорь невольно зажмурился. Прошлое вдруг охватило его, пронзило скрежетом поезда, оглушительными криками… натужливой улыбкой на искаженном свирепой болью лице… Они и вправду подумали, что Сашка не выживет! Ни тогда, ни впоследствии друзья не разговаривали об этом между собой, но каждый понимал: они бросили умирающего. И то, что Саша выжил, не отменяло этого гнусного потаенного знания.
– А потом… потом я тоже был страшно занят. Вставал на ноги, как и вы. Только вы в переносном смысле, а я в самом что ни на есть прямом. Теперь вот сочувствую годовалым детишкам, которые ходить учатся: нелегкая, оказывается, это работа! Как в тех стишках: из болота тащить бегемота. Вес-то у меня недетский, а пока лежал, обессилел, мышцы не слушаются…
Игорь вздрогнул от резкого звона: конфликт за соседним столиком явно перерос в скандал. Похоже, что аргентинская красотка, исчерпав все иные методы убеждения, резко взмахнула рукой – на полу блестели осколки бокала и пенилось шампанское. Выросший из-под земли услужливым призраком официант мигом все подмел и убрал. «Поставьте это в счет», – тихо проговорил бесцветный очкарик, стараясь казаться невозмутимым, но губы у него подергивались. А красавица-брюнетка застыла на стуле, неестественно выпрямив спину, с ледяным, равнодушным взглядом…
– Жаловаться на судьбу мне нечего: ноги снова меня носят, отказался, как видишь, и от костылей. Потом тоже был хлопот полон рот: со стариками возни много, сам понимаешь.
– С какими стариками?
– Ах да, ошибся маленько. Надо было сказать, со старухами. Моей матерью и… твоей.
У Игоря полыхнули щеки: перед ним, как живая, встала мать. Не то, одетое в немыслимые балахоны, источающее запах спиртного отечное истощенное чудовище, которое до сих пор иногда куролесило в его тягостных снах, а совсем другая, молодая мама, какой она была, когда он ходил во второй-третий класс. Зыбкий до пленительности облик, плохо запечатленный черно-белыми фотографиями. Она была тогда не тощая – просто тоненькая, с пышными длинными волосами, с вечно виноватым выражением больших серо-зеленых глаз, с этой милой щелью между передними зубами, которые в улыбке выступали вперед, как у зайчика. «Мама-зайка», – звал ее в минуты нежности Игорек, уже начиная мучительно ощущать себя старшим рядом с ней – неуклюжей, нелепой, до жути беспомощной перед лицом жизненных преград. Уже тогда она была небрежна в одежде, а может, просто одеться было не на что, трудно прокормиться с ребенком на зарплату медсестры процедурного кабинета, и она не вылезала из мешковатого свитера с рисунком бегущих оленей и серой юбки, с подола которой то и дело свисали нитки, и мама отстригала их маникюрными ножницами…
– Она очень тяжело умирала, долго болела и сильно мучилась, – безжалостно продолжал Сашка. – Не от физических страданий даже, хотя они были страшными, не дай бог никому… Но для нее куда тяжелее было то, что ты так ни разу к ней и не приехал.
– Саш, ну ты в курсе, какая у нее была болезнь. Женский алкоголизм неизлечим. Если бы я и приехал, чем бы я ей помог? Она бы у меня только клянчить деньги начала. Я бы ей по слабости характера давал, а она бы их пропивала. Еще скорее в могилу ее свел бы, честное слово…
– Что касается женского алкоголизма, я не специалист. А твоя мать очень хотела с тобой повидаться. Хотела и боялась. Как-то раз увидела тебя по телевизору, за круглым столом, посвященным развитию нашей промышленности, и как начала причитать: «Игоречек, Игоречек! Какой же ты у меня красивый стал! Когда же ты ко мне приедешь?» А потом посмотрела на себя в зеркало и заплакала. «Нет, – говорит, – очень я страшная. Не хочу, чтобы мой сыночек единственный запомнил меня такой. Пускай живет спокойно в своей Москве, а я ему помехой не стану. Главное, что он счастлив, что у него все есть, о чем он мечтал». А ты… ты даже потом на похороны не явился.