Брезгливо поморщившись, он прикрыл глаза, затянулся в последний раз и загасил сигарету в небольшой, розового цвета, чашке, которую использовал в качестве пепельницы.
– Одно время среди европейских интеллектуалов пошла мода возводить преступление на пьедестал, считая его протестом, направленным на отказ индивидуума от роли полезной и пассивной части социального механизма. – Прикрыв глаза, Эрлих поднял вверх брови и горестно покачал головой. – Весьма типично, – сказал он. – Вялые сибариты сидят в кабинетах, существуя в удобном, хорошо устроенном мире. И дрожат при мысли о тех, кто столь же пренебрежительно относится к жизни избранных, прикидывая последствия их случайной встречи. – На секунду задержав на мне взгляд, Эрлих отвернулся, не сумев скрыть улыбки. – Никто не захочет этого признать, но мы все некоторым образом восхищаемся убийцей. Не так ли, мистер Антонелли? Убийца делает то, на что у нас никогда не хватило бы смелости. То есть не просто совершает акт убийства, а имеет смелость оказаться лицом к лицу с последствиями своего восстания против этого мира. Разумеется, мы восхищаемся им по той причине, что сама мысль, глубоко личная мысль, и готовность к совершению убийства – то есть сила, которой у нас нет, немедленно подавляется и загоняется в рамки общепринятой морали, говорящей, что убийство – это плохо, а тот, кто его совершает, малодушный трус.
Он преследовал собственную мысль, как дичь, загоняя ее в капкан с искренним рвением.
– Прошу прощения, – вдруг сказал Эрлих, словно только сейчас осознал сказанное. – Кажется, я забыл, что нахожусь не в аудитории. – Немного подумав, он решил, что должен внести ясность. – Я сказал: ореол, окружающий преступление, возникает не потому, что оно совершается для публики. И при этом не имеют значения мысли других людей. Ведь это не вся правда, не так ли? Что, не было случаев, когда преступление совершалось ради известности? Когда убийца хотел стать знаменитым? Что также относится к ситуации, когда известного человека убивают, чтобы стать знаменитостью. Хотя интереснее другое – возможно ли, чтобы некто совершил преступление, убил человека, в надежде заставить публику задуматься о жертве?
Неожиданно Эрлих покачал головой, осуждая лирическое отступление, за которое извинялся всего минуту назад.
Однако он раскрыл возможность, о которой я еще не думал и даже до конца не осознавал. Разумеется, я слышал о ситуациях, когда известного человека убивали потому, что преступник рассчитывал получить долю от славы собственной жертвы, – но что означает убить ради того, чтобы люди задумались о жертве, изменив свое мнение о ней?
Эрлих прочитал в моих глазах вопрос.
– Возьмем, к примеру, убийство Мэриан. Вероятно, следовало сказать так: проанализируем, в каком положении оставили после убийства ее тело. Обнаженное тело плавало в бассейне с водой. Не кажется ли вам, что сцена вызывает определенное ощущение? Не кажется ли, что это ощущение осталось у всех, кто видел или слышал новости? И, Бог мой, даже у тех, кто не слышал!
На секунду представив картину преступления, Эрлих зажмурился. Затем строго посмотрел на меня.
– Это ощущение витало в воздухе. Первое, что я сделал, узнав про убийство, – забрал дочь из школы. Я не хотел, чтобы она услышала про это так, как узнали все остальные. Я увез ее подальше, на побережье, и только там сказал, что мама умерла. Что ее маму убили. Видите ли… Я не хотел, чтобы у девочки возникла мысль: а что подумают остальные? Не хотел, чтобы она решила, будто ее мама делала что-то запретное, когда ее убили. Вот что я имел в виду, мистер Антонелли. Говоря о том, что иногда убийство совершают, желая заставить людей изменить мнение о жертве, я имел в виду именно это. Если бы Мэриан убили средь бела дня, на оживленной улице, если бы ее застрелил какой-нибудь сумасшедший идиот, никто не думал бы о ней иначе, как о прекрасной женщине и успешной актрисе. Но ее зарезали глубокой ночью и нашли утром плавающей в бассейне лицом вниз, обнаженной, с обмотанным вокруг шеи чулком… Разве такая смерть, пусть даже насильственная, ассоциируется с обликом порядочной женщины? Вы читали таблоиды? Когда я с дочерью, стараюсь не заходить в магазины. Просто невообразимо: секс и убийства, секс, наркотики и убийства… Мистер Антонелли… Тот, кто это сделал, разрушил все, что составляло ее репутацию. Намеренно или нет – не знаю… Но кажется, у него вполне могла быть определенная цель. Разве нет? Убить, чтобы все решили, что Мэриан заслужила смерть.
Наверное, сработал инстинкт, выработанный за сотни перекрестных допросов. Я услышал собственный голос:
– Полагаете, она это заслужила?
Реакцией многих могла оказаться злоба, даже ярость.
Эрлих не дрогнул. Только сцепил пальцы, не отрывая рук от подлокотников.
– Да… бывали моменты, когда я думал именно так. Случалось, я желал ей смерти. Не из-за того, что произошло между нами, нет… Из-за того, как она обращалась с дочерью. Мистер Антонелли, что вы о ней знаете? Что вы поняли о Мэри Маргарет Флендерс? Она не была той, кого вы видели на экране. Мы были молоды, – с грустным вздохом проговорил он. – Хотя по возрасту я был старше на четыре года, иногда могло показаться, что я моложе. Я видел в ней что-то особенное, – улыбнувшись, продолжал Эрлих, и в его улыбке отразились уныние и ностальгия, – чего в ней вовсе не было. Наверное, я сам выдумал Мэриан.
Улыбка изменилась, став менее унылой. Эрлих словно прощал ошибки ее молодости.
– Не правда ли, так бывает? Увидеть в другом человеке что-то, чего мы давно ждем, придумать человека и влюбиться в свое изобретение. Боюсь, с Мэриан вышло именно так. Она была умной… О, даже блестящей… Не знаю, как точнее определить, но Мэриан обладала ясным умом, и ее интересовало все, с чем она не была знакома. Представляете: прекрасная женщина, страстно желающая знать все. Возникало чувство, что я самый главный человек в мире. – Во взгляде Эрлиха промелькнуло беспокойство. Казалось, он старался облечь мысли в точную форму. – Способность внушить другим некие ощущения… Это был природный дар и форма проявления ее разума. В присутствии Мэриан вы чувствовали собственную значимость.
Подавшись вперед, Эрлих с любопытством взглянул на меня, напряженно размышляя, не было ли в бывшей жене или в его отношении к ней чего-то, все еще не понятого до конца.
– Я никогда не видел ее фильмов, кроме самого первого, с которого ушел, не досмотрев до конца. На экране я увидел совсем другую женщину, и в то же время это было настолько близко… Зрелище лишало покоя, понимаете… Я заметил, что эффект никуда не делся. Ощущение, которое она внушала другим при непосредственном общении, исходило с киноэкрана, на котором, к слову сказать, даже не было других актеров. Это ощущение беспокоило… Нет, оно меня угнетало – не могу выразить, до какой степени угнетало. Это же кино, просто движущаяся картинка… Ее там не было, и там она не была реальной. Тем не менее я видел людей, сидевших в кинозале, видел их взгляды, прикованные к экрану. Люди смотрели на изображение Мэриан, и я, глядя на лица зрителей, понимал, что они чувствуют.
Эрлих внезапно замолчал. Взяв фотографию дочери, он повернул ко мне изображение.
– Правда, она похожа на мать?
Девочка не выглядела похожей на маму. Те же скулы и тот же превосходно очерченный овал лица, но взгляд… Взглядом она напоминала отца. Не столько разрезом глаз, который унаследовала от матери, сколько глубиной и, как бы странно это ни прозвучало применительно к столь юному созданию, светившимся во взгляде умом.