Стэнли Рот был совершенно спокоен в центре этого бедлама. Он как будто ничего не чувствовал. Найдя Льюиса Гриффина, стоявшего по другую сторону невысокого ограждения около стола защиты, Рот пожал ему руку. Они перебросились парой слов. Стоя совсем рядом, я ничего не разобрал из-за шума.
Мы направились к выходу. Двигаясь впереди Рота, я с трудом пробивался к двери, когда на пути возник Джек Уолш.
– Прочь с дороги! – крикнул я, отодвигая его в сторону.
– Ты убил Мэри Маргарет! – завопил Уолш, когда мы протискивались в дверной проем. – Тебе не уйти от меня, Рот!
Державшая меня рука Стэнли Рота ослабла, и он начал разворачиваться на крик. Вцепившись в Рота, я вытащил его в коридор.
– Когда окажемся на улице, никому ничего не говорите, – инструктировал я, пока мы почти бегом двигались по коридору, окруженные толпой, в которой все старались нас рассмотреть.
– Второго суда не будет, – без всякого выражения сказал Рот.
– Конечно же, будет, – ответил я.
Дверь на улицу находилась всего в нескольких шагах. Сквозь стекло я увидел широко расползшийся круг из бесчисленных микрофонов и телекамер, в центре которого находился тонкий силуэт Анабеллы Ван Ротен. Я не видел ее лица и не слышал, что она говорила, но, судя по возмущенному виду заместителя прокурора округа, мог не сомневаться в общем смысле ее речи.
– Вы ведь не думаете, что она откажется от своего только потому, что присяжные не достигли согласия? Суд признан несостоявшимся, и это вовсе не оправдательное решение. Как полагаете, что она им говорит? Она дает обещание, что дело будет вновь направлено в суд, и клянется, что на сей раз вас признают виновным, – сказал я, открыв дверь.
Завидев нас, армия репортеров оставила в покое сторону обвинения, немедленно окружив обвиняемого плотным кольцом новой осады.
– Что, по вашему мнению, означает неспособность присяжных достичь вердикта? – крикнул один из репортеров.
Придержав Рота за рукав, я шагнул вперед.
– Очевидно, это означает неспособность обвинения представить дело выходящим за пределы разумного сомнения. Помните, – сказал я, возвысив голос, чтобы предупредить новый вопрос, – в обязанность защиты не входит доказательство чего бы то ни было. Доказывать – задача обвинения, и обвинению не удалось с ней справиться.
– Но с обвинением согласны по меньшей мере несколько присяжных! – крикнул другой репортер. – В противном случае присяжные вынесли бы вердикт о невиновности!
– Неизвестно, сколько присяжных думало таким образом. Возможно, мы никогда этого не узнаем. Нам лишь известно, что, находясь в совещательной комнате, они пришли к выводу о наличии обоснованного сомнения, а обоснованное сомнение означает, что обвинение не смогло представить убедительные доводы.
Едва я договорил, женщина-репортер задала вопрос:
– Мистер Рот, что вы чувствуете?
Крепко держа его за рукав, я приготовился увести Рота сразу, как только он начнет говорить то, что говорить не следовало. Беспокоиться не стоило: его ответ оказался идеальным.
– Более чем когда-либо убежден, что докажу свою невиновность.
– Вы продолжаете утверждать, что невиновны? – выкрикнул кто-то позади толпы. – Все остальные полагают, что виновны.
Я двинулся вниз по ступеням, увлекая Рота за собой.
– Суд присяжных имеет другое мнение! – крикнул я в ответ, работая локтями.
Я не видел, кому принадлежал голос, но тот же, кто задал предыдущий вопрос, цинично и пренебрежительно бросил вторую фразу:
– Кто поспорит, что это большинство?
Это была лишь догадка, укол рапирой в темноту и, вероятно, не более чем репортерская провокация – попытка получить реакцию, резкий ответ, который можно вынести в заголовок или, вырвав из контекста, придать ему противоположный смысл. Тот репортер имел не больше информации о происходившем за закрытыми дверями совещательной комнаты, чем было у любого из нас. Но через несколько часов после того, как суд распустили, кое-кто из присяжных начал говорить, и все они рассказали одну и ту же историю.
С первого голосования, прошедшего вслед за выборами старшины, у одиннадцати присяжных складывалось единое мнение. Был только один несогласный, каждый раз один и тот же. Включавшее одиннадцать присяжных большинство использовало все доводы, но ни один из них не действовал. Они думали, что повторное чтение обвинительного заключения заставит отступника признать хотя бы возможность их правоты. Никакого эффекта. Вне сколько-нибудь обоснованного разумного сомнения одиннадцать членов суда считали Стэнли Рота виновным в убийстве, но так и не смогли убедить двенадцатого. О личной порядочности членов суда говорило и то, что никто из них не раскрыл имени упертого присяжного. Хотя большинство считало, что он заблуждается.
Похоже, Стэнли Рота совершенно не беспокоило, что от свидания с палачом его спасла минимальная фора, которая к тому же могла оказаться лишь временной отсрочкой. Когда я предложил заняться составлением плана нового судебного процесса, он с некоторым раздражением ответил, что нет необходимости заниматься этим до момента, когда мы будем точно знать, что повторный суд состоится. Он произнес это не с досадой, а с тем же странно упрямым выражением, с которым обратился ко мне после ухода присяжных, сказав, что другого суда не будет. Поведение Рота казалось нелепым в свете того, как близок был обвинительный приговор.
Я решил, что причина в переутомлении. Обвиненный в убийстве жены, Стэнли оказался под неусыпным и безжалостно-дотошным оком прессы, словно решившей ему отомстить – возможно, потому, что в свое время он казался чуть ли не объектом поклонения. Он молча просиживал в суде один день за другим, наблюдая за чередой свидетелей, ставивших под сомнение честное имя Стэнли Рота и издевавшихся над его браком. Кто осудил бы Рота, если бы тот вообразил, что с объявлением суда несостоявшимся закончатся наконец преследовавшие его неприятности?
Я решил, что ему было бы полезно на некоторое время окунуться в работу. Полезно не думать, что предстоит снова пройти те же испытания: для первого раза они были слишком тяжелыми. Я обещал связаться с ним, когда узнаю что-то более определенное. И потом, я собирался уехать из Лос-Анджелеса. Впрочем, прежде чем уехать, я должен был кое с кем встретиться.
Не знаю, много ли правды было в том, что Мэри Маргарет Флендерс рассказывала Льюису Гриффину, были эти рассказы следствием ностальгии по прошлому или фантазией о будущем – вместо изложения реального хода вещей? Действительно ли ее первый муж был единственным мужчиной, которого она любила? Он оказался единственным, от кого она пожелала родить ребенка. Но это было задолго до того, как Мэри Маргарет Флендерс стала знаменитой, и задолго до того, как ей пришлось думать о карьере. Возможно, она сказала так потому, что перед ней был Льюис Гриффин, недавно потерявший дочь?