«Ничего удивительного, – подумала я, – он оглох после первого».
– Впоследствии я сделал выстрелов больше, чем иные прославленные национальные гвардейцы, чьим именам нечего делать в анналах истории.
В течение очень долгого времени мне невероятно везло и я ни разу не запутался в именах тех, кого требовалось прославить; а между тем в искушениях не было недостатка; не однажды зрители, то ли заговорщики, то ли агенты полиции, притворявшиеся Людьми, требовали у меня, чтобы я нажал на курок в честь Полиньяка, Веллингтона, Николая[184] и многих других. Я с честью вышел из всех этих испытаний.
Хозяин мой, ставший моим партнером, повсюду превозносил мою честность и неподкупность.
Покуда я вел жизнь общественную и политическую, меня ненадолго заинтересовал всего один вопрос. То был вопрос Восточный, который ретивые дипломаты в конце концов разрешили, к удовлетворению Зайцев всех стран. На Востоке Заяц всегда был предметом особого внимания законодателей; закон здесь запрещает есть его мясо. По этой причине я принадлежу к числу тех, кто ничуть не боится разрастания Оттоманской империи[185].
Но увы! сколько веревочке ни виться, а конец будет. Однажды на исходе долгого трудового дня я завершил пятидесятое внеочередное представление; я получил в награду бурные аплодисменты, а мой хозяин – целый град монет; две свечи, освещавшие мои подмостки, догорали; я полагал, что рабочий день окончен, и спал на ходу (к радости г-на де Бюффона), когда мой тиран в ответ на требования ненасытной публики объявил пятьдесят первую внеочередную демонстрацию моих талантов. Признаюсь, терпению моему пришел конец; забавлять других вовсе не забавно; кровь моя вскипела, и, выйдя на проклятую сцену, я совсем потерял голову. Помню, что я положил лапу на крючок совершенно машинально.
Чтобы заплатить домовладельцу, жестокосердому Человеку по имени господин Ястреб
– Да здравствует Людовик XVIII! – вскричал мой хозяин.
Я не шевелился; но, признаюсь честно, я вовсе не сознавал, что делаю, и ничуть не заслужил раздавшихся аплодисментов. Несколько крупных момент упали в бубен, который мой хозяин без устали протягивал зрителям, в тот день охотно расстававшихся с деньгами.
– Да здравствует Веллингтон! – Я вновь не шевелюсь, мне вновь аплодируют, бубен вновь наполняется монетами.
– Да здравствует Карл Х! – крикнул мой хозяин, уверенный в нашем триумфе.
Не знаю, что со мною сталось:
Нажат курок, блеснул огонь, летит свинец[186].
– Долой карлиста! – завопила разгневанная толпа. – Долой карлиста!
Меня, Зайца из Рамбуйе, обозвали карлистом; мыслимое ли это дело? Но разве можно вразумить толпу, ослепленную страстью!
В мгновение ока мои подмостки, мой хозяин, выручка, свечи и я сам – все было разорено, растерзано, затоптано. Вот что такое Люди! Блаженный Августин и Мирабо были совершенно правы, когда утверждали, каждый на своем языке, что от Капитолия до Тарпейской скалы всего один шаг[187], что слава – дым и что доверять невозможно никому и ничему. Вспомнил я и прекрасные стихи Огюста Барбье о популярности[188]. К счастью, страх придал мне сил и храбрости. Я воспользовался суматохой и пустился в бега.
Петух этот был настоящий красавец: длинноногий, грудь колесом, он смотрел орлом
Не успел я удалиться на полсотни шагов от театра моей славы и моего позора, откуда все еще доносились гневные вопли толпы, как, собираясь перепрыгнуть через канаву, идущую вдоль Елисейских Полей, налетел на длинные ноги какого-то существа, которое, кажется, подобно мне спасалось бегством. Я мчался так быстро, что столкновение кончилось плачевно для нас обоих: вместе со злополучным обладателем ног, преградивших мне дорогу, я свалился в канаву. Все кончено, подумал я, Люди – существа самолюбивые; этот Человек ни за что не простит бедному Зайцу такого падения и такого унижения: пора прощаться с жизнью!
Я едва верил своим глазам. Этот Человек, чьего гнева я так страшился, был напуган не меньше моего; я заметил, что он дрожит всем телом. Что ж, подумал я, значит, удача не вовсе покинула меня; кажется, этот пожилой господин смотрит на храбрость так же, как и я; те, кто знает толк в страхе, всегда сговорятся между собой.
184
Жюль-Огюст-Арман-Мари, князь де Полиньяк (1778–1847), был председателем кабинета министров с августа 1829 года по июль 1830 года; именно его консервативная политика привела к свержению Карла Х, и во время суда над ним и еще тремя министрами из его кабинета осенью 1830 года парижская толпа требовала их казни. Имя Полиньяка оставалось ненавистно многим французам спустя десяток лет после революции; в начале 1840-х годов в романе «Урсула Мируэ» Бальзак свидетельствовал, что в народе всех скверных лошадей именуют Полиньяками. Английский военачальник и политический деятель Артур Уэсли, 1-й герцог Веллингтон (1769–1852), был не слишком любим французами еще с тех пор, как в 1815 году командовал англо-голландской союзной армией, разбившей Наполеона при Ватерлоо, а после заключения мира был назначен главным начальником союзных оккупационных войск во Франции; в 1830 же году Веллингтон был премьер-министром Англии и отнюдь не приветствовал Июльскую революцию. Наконец, российский император Николай I резко осуждал свержение Карла Х и считал Луи-Филиппа узурпатором; после революции Россия поначалу отказалась признать новый порядок, установившийся во Франции, и французы даже опасались, что российский, австрийский и прусский абсолютные монархи объявят «июльской» Франции войну; хотя этого не произошло, российский император все равно оставался для парижской революционной толпы пугалом. Заметим, что в 1841 году российская «цензура иностранная» запретила для распространения эту страницу с упоминанием Николая (см.: Список книг, позволенных для публики с исключением некоторых мест комитетом ценсуры иностранной в июле 1841 года. СПб., 1841. С. 5).
185
О восточном вопросе см. примеч. 15. Заячье мясо запрещено употреблять в пищу иудеям и мусульманам; у Зайца, разумеется, на эту проблему свой особый взгляд.
187
Эта латинская поговорка порождена реальным фактом: римский консул Манлий помог отразить атаку галлов на Капитолийский холм и за это получил прозвище «Капитолийский», однако позже был обвинен в попытке восстановить в Риме царскую власть и за это сброшен с Тарпейской скалы – отвесного склона Капитолийского холма. Оноре-Габриэль Рикети, граф де Мирабо (1749–1791), аристократ, принявший сторону революции, процитировал эту фразу в своей речи перед Учредительным собранием 22 мая 1790 года, когда говорил о переменчивости толпы, которая еще недавно превозносила его как вождя революции, а теперь обвиняет в предательстве; это высказывание Мирабо нередко цитировалось в политических и публицистических текстах 1830-х годов. Что же касается христианского теолога Блаженного Августина (354–430), то в данном случае (в отличие от ссылки на него в самом конце рассказа) Заяц, насколько можно судить, поминает его для красного словца.
188
Стихотворение Огюста Барбье «Популярность» из сборника «Ямбы» (1831), обличающее непостоянство толпы, скоро меняющей свои пристрастия.