Начальник долго и в упор смотрит на Медуненко Виктора Григорьевича, в прошлом ростовского босяка и авторитета… «Я их восьмерых уложу!» — проносится в голове подполковника. «Когда ты сдашь БУР наконец?!» — «слышит» он и голос начальника отделения.
«Как всё надоело, до чего нас доводят приказы, кто мы вообще и кто эти Медуненки?! — думает начальник колонии и тяжело вздыхает. — Кто те, что сидят над нами и выше, кто они? Простит ли нам Бог все это, простит ли когда-нибудь?! Сумеем ли мы забыть то, что творили, выполняя приказ?! И разве не чище нас этот преступник, который украл раз или два и вот сидит здесь? А я совершаю преступления изо дня в день годами, Боже мой, годами!»
«Старею, видимо, старею…» — пытается он отмахнуться от назойливых мыслей. Начальству виднее…
— До ножей не доводи, Медуненко… Убьёшь двоих-троих — возня… Могут и осудить, не шило… Высчитывай, опережай недовольных, а мы их лучше в крытую… Думай вперёд и наперёд. И помни — ты сказал шесть-семь месяцев. Заму по POP я скажу насчёт ножей, не волнуйся. Закончишь в срок, через месяц под чистую домой. Гарантирую!
Ровно через три с половиной месяца Культю трижды проткнули ломом прямо на стройке. В его руках нашли нож, в голенищах было еще два.
БУР строился ещё четыре года и был сдан в эксплуатацию только в восемьдесят пятом году. Подполковник благополучно вышел на пенсию, но вскоре умер от инсульта.
Урал, Пермская область
Воспитал!
— Стоять, стоять! Руки! Руки, говорю!..
Миша Калимулин покорно опускает руки и выравнивается у деревянной перегородки. Губы дрожат, в глазах животный страх и ужас. Завхоз Барадух со всего маху бьет его в грудь. Миша корчится, но не издает ни звука.
— Стоять!!! — Зверское лицо, громовой голос, бешеные глаза, изо рта завхоза лети слюна. Два сильнейших удара ногой, и Миша падает.
— Встать! Встать, я сказал!
Избиение происходит в каптерке отряда. Два-три раза в неделю регулярно, месяцами. Мишу истязает один и тот же человек — завхоз отряда. Бьет до остервенения, бьет по двадцать — сорок минут, бьет до полного бессилия и боли в кулаках. С каждым разом побои все сильнее и сильнее, невозможно поверить, что человек в силах вынести хотя бы половину!
Миша — полный дурак. После попытки побега через речку, когда по нему открыли огонь сразу с двух вышек и пули впивались в бревна в каких-то сантиметрах от его головы, он сошёл с ума. Чуть позже его подняли на катер, и солдаты охраны прямо на глазах у сотен зеков, наблюдавших всю картину, избивали бедолагу сапогами. Потом были собаки и наконец стасительная камера. Отсидев шесть месяцев в БУРе, Миша без срока вышел в зону. Судить дурака не решились.
Помойки, чердаки и туалеты были излюбленным местом Мишани. Он жил в девятом отряде, где выполнял, и выполнял суперисполнительно, всю самую грязную и отвратительную работу. За это ему платили кусками черствого хлеба или тухлой рыбой. Ел Мишка очень много, точнее, мог съесть, когда было. На его верхней наре под подушкой и в карманах телогрейки всегда был хлеб. Он мог съесть за раз две-три булки хлеба без воды и попросить ещё.
Отёкшее красное лицо, выпученные, водянистые, незлые, даже какие-то чистые глаза, мясистый нос и пухлые губы. Ужасная вонь от одежды и рваные-прерваные сапоги, черные заскорузлые руки с затвердевшей грязью под ногтями. В баню Мишу гоняли под конвоем, в его майке и трусах буквально копошились вши.
Сначала, сразу по выходе из БУРа, он ничем особо не отличался от других, и никто не обращал на него внимания. Но спустя месяца три Миша начал прятаться в самые глухие углы и кутки и убегать из отряда. На поверках его недосчитывались, и отряд держали на сорокапятиградусном морозе до тех пор, пока его не находили. Никакие изоляторы и побои не помогали, дурак продолжал убегать от воображаемых преследователей, и через раз все повторялось. Администрация могла отправить его в дурдом, но ей было лень возиться с ним, пустить все на самотек, и не считать его она тоже боялась.
Миша считался склонным к побегу, и этим было все сказано. А вдруг он специально приучает всех к своим исчезновениям и в один из дней и впрямь сбежит? Отвечать придется начальству.
Так он и жил, мучая себя и других ни за что ни про что.
И вот когда Миша победил всех и уже, можно сказать, добился «свободы», за него взялся завхоз Барадух, орловский здоровенный битюг, садист до мозга костей. Тактика Барадуха была несложной: нечеловеческие побои за два дня до назревающего исчезновения — и Миша «шелковый». Снова побои, передышка…
— Встать!
Миша медленно поднимается с пола, каждую секунду ожидая ударов. Барадух не спешит, он тоже устал, надо бить по всей форме, методически.
— Руки!
Мишины руки снова опускаются. Удар в сплетение и по шее. Резкий взмах, и кулак опускается на печень. Еще, еще, еще… Ни звука! Миша всегда молчит и не думает бежать, он словно немой, он «достает» Барадуха одним этим.
— Встать, встать! — Барадух снимает мокрую рубаху и трясет мышцами. Экзекуция продолжается…
— Как это он ходит у тебя на поверку? — наигранно удивляется замполит, будто ничего не знает.
— Воспитал, гражданин начальник! — гогочет Барадух. — Вот как надо! — обращается он к остальным завхозам, собравшимся в кабинете.
Бытие и сознание…
Ярославская тюрьма, транзитные камеры. Еду из Коми АССР в центр, в крытую тюрьму. Сижу с двумя признанными рецидивистами и старым карманным вором из Москвы, общаюсь в основном с ним. Отличный тэрсист и умнейший мужик, пятьдесят девять лет. Ни семьи, ни дома, семь судимостей за кошелёк, не признан рецидивистом только из-за болезней.
— Не расстраивайся, Пашок, — говорит мне Саша Москвич, — время летит, ты ещё молодой… Главное, не колись и не глотай таблетки, сохрани здоровье. А двадцать лет как один день проходят, ещё вспомнишь меня!
Я выполнил его «завет». За все годы тюрьмы ни разу не укололся, «колеса» глотал два-три раза в год, на день рождения, в Новый год, когда тоска заедала.
Впитываю каждое его слово, нравится как человек, ценю его ясный, отлично сохранившийся ум.
— Все зола, Паша!.. Милицию и потерпевшего обманешь, себя никогда. Крадешь и рушишь что-то в себе, физически ощущаешь, не знаю… Всё не так, всё не в радость, все искусственно и пусто. Не по жизни, нет. Редко кто из нас признается в этом, ещё реже говорят об этом вслух. Какие мысли, таков и человек, все от мысли идет… Другое дело, что мысли и желания как натура… не закажешь, увы, тут крест. Понимаешь позже, когда видишь, что иначе, с учетом всего, и не мог жить. Сложно это, сложно…
Злой и жадный — почти всегда сухой и дохлый, свои же мысли съедают; не имеющий преград, богатый тоже мается, в психушках лечится. Вот и выходит, что мудр тот, кто ничего не имел, работал и радовался малому. Ни жить не наскучит, ни думы не загрызут. Смешно, а факт — и умирают пахари по-человечески: заснул и не встал. Эх! Нутро мое собачье… Не мог заставить себя за сто двадцать, не мог. А учиться… Поздно спохватился, не пустили бы, а пустили, так кивать и гнуть спину заставили бы, скотом сделали… Не смог. Воровать, Паша, что по земле всю жизнь в обуви проходить и травки зеленой не попробовать ступней. А как хочется босиком по травке иногда! До тридцати — романтика, потом привычка и безысходность, далее зло и зависть, ушедший поезд, всего понемногу…
Пока мы тихонько разговариваем, особисты заводят какой-то спор на философскую тему, потом переключаются на криминал. Воронежский Толя Мандер, то ли метис, то ли еврей, косил на свободе под журналиста, обманывал лохов. Прогулял восемь месяцев и зарезал троих парней. Получил пятнадцать лет особого и пять крытой. Они запали на него сами, только поэтому его не приговорили к «вышаку». Сорок два года, низкорослый, щуплый, энергичный, чувствуется злость и обида, дух есть. Не подарок. Уже в зоне добавили срок, и тоже за убийство. Начитан, неплохо формулирует мысль, с претензией на некоторое место в блатной жизни.