Вместо буквы «н» Серега всегда произносит букву «к», ему нравится это слово.
«Все съеблись!»
— А чё мусора, чё мусора?!.. — При давно погашенном свете, после отбоя, в секции идет ожесточенный спор на философскую тему.
— Вы чё хотели, на земле общую справедливость найти, да? Ушлые ребята, нечего сказать! Правда и справедливость нужны нам тогда, когда они за нас, понимаете, — за! А вот когда они против, так и святой взбунтуется, вроде и не правда это, не справедливость уже. Ещё Паулюс пленный русским сказал: «Справедливости, милые, в чистом виде на земле быть не может». Не дурак был, Паулюс-то! Народ! Демократия! Выборы! Законы!.. Зола это всё, самая настоящая зола, я вам говорю. У нас, в блатном мире, демократия уже лет сорок — пятьдесят; общаком все решаем, условия вроде одни, сильный не правит… А толку? Иные воры вон как генерал-лейтенанты стали, все на амбициях, та же власть, в сущности, не боюсь этого слова. Разве не так? Справедливость у каждого своя, собственная, натурная справедливость, а остальное — игра и фарисейство.
В секцию входят менты с фонариками.
— Косой, опять воду мутишь тут, телегу свою толкаешь…
ДПНК давно знает Косого; двенадцать лет на зоне, семь БУРов за «метлу». Якобы изнасиловал дочь председателя колхоза. Сношались на цементном полу, девка застудила почки. Всю ночь напролет пилились, она не сопротивлялась. Узнала мамаша и… Девке было всего пятнадцать, ему восемнадцать. Судили в районе, по желанию папаши. Приговор — двенадцать с половиной лет.
— А я вас, мусоров, сейчас защищаю, начальник!.. Свободы не иметь! Чтоб мне хер на пятаки порубали, — смеется Косой в ответ, зная, что майор относится к нему снисходительно, привык. — Я говорю им: чекого-то винить? Вас, прокуроров, судей там, иных кого… Справедливости на земле нет и не будет! Если вы давите нас почем зря несправедливо, стало быть, вы такие же преступники, как и мы, масть просто другая. Мы же вот не долбим здесь «бакланов», «штопорил», спикулей разных!.. Живут себе по тихой, тоже под гнётом, чего уж там. Так, выходит, и вы крутитесь, как можете, пристроились с божьей помощью. Министры, артисты, врачи, учителя… Да все — сволочи и любители пожрать да потрахаться! Все съе-б-лись, понимаете, съеблись! Какие тут заповеди да догмы к ебаной матери! Гуляй рванина, но в рамках света! Вот и вся философия, говорю. Честные в монастырях, да и то… А ежели вы справедливо нас давите, по правде, тогда и базару быть не должно. Справедливость она и в Африке справедливость! Воры и те за справедливость!..
Майор и прапорщики с минуту молчат, обдумывают услышанное…
— Правильно, Косой, правильно. Все съеблись к чёртовой матери!
Менты уходят повеселевшие и довольные, действительно, кто не съебся?..
Начало 1989 года. Перестройка
«Обычная» смерть
Умер Коля Гуськов, самарский. Ходил, ходил, болел, болел да и умер в один день. Я его пристроил сторожем, два года ходил, менты не тревожили. Желудок, спайки, печень, сердце, всего тридцать один год парню. В Самаре у него кто-то остался, говорят.
Под утро его сильно рвало. После смены я встретил его на дороге, помог дойти до барака. Посоветовал с ходу сходить в санчасть, он согласился. Через двадцать шагов упал, кровь… Я остановил МАЗ, погрузили в кабину. До стационара ещё жил.
На следующий день на разводе собригадники заскакивали в морозильник — обычный проход, по которому ходят сотни людей, на улице. Дверь заколочена с одной стороны, на время. На земле Колька. Холодно и очень неприятно. Никогда не ходил смотреть, но иногда нас гоняли на работу мимо трупов, по этому проходу.
Царство ему небесное! Обещал всем дотянуть, дожать, и вот… От больницы отказывался, серьёзные болезни там не лечили вообще.
Три дня бывают разными
После приличного хипиша (бойни между группировками) и последующего усмирения хозяин зоны — подполковник Терехин выступает в клубе перед заключенными:
— За беспорядки, хулиганство и причинение материального ущерба возбуждаются уголовные дела на… четырнадцать человек. Двадцать семь человек водворены в ПКТ и ШИЗО, семь человек будут вскоре отправлены на тюремный режим. Все получат не меньше трех лет ТЗ…
Спокойным, ровным голосом он объясняет собранным зекам, чем кончаются бунты в зоне…
Все давно слышали это и втихаря болтают между собой. Петя Ширинкин, двадцатилетний шустрый парень из города Чусовой, сидит на четвертой скамейке и нервозно разминает в руках папироску. Через трое суток он должен быть на свободе, и ему, конечно, не сидится на месте.
«Скорей бы кончил да кино дал посмотреть», — думает Петя, рассеянно слушая речуху.
Хозяин наконец заканчивает, встает из-за стола и поворачивается лицом к замполиту…
В это самое время Петя быстро прикуривает папироску, пригнувшись вниз, и прячет её меж колен.
— Встать! Ну-ка быстро встать, осужденный! — заметил нарушителя лейтенант Маслов.
Хозяин недоуменно поворачивается в сторону кричащего лейтенанта, смотрит. Тот спрыгивает со сцены и через мгновение гордо поднимает над головой еще дымящуюся папиросу.
— Тебе чё, звезду дадут за это? — тихо произносит Петя и зло смотрит на Маслова. — Мне ж три дня до свободы, чего ты?..
— Подойди сюда! — приказывает хозяин.
— Ну, угорел наш Петруха, — шепчет кто-то вослед Пете.
— Да пошли они! — машет он в ответ и идет.
— Где нагрудный знак? Почему в тапочках, а не в сапогах? Что это за брюки на тебе?! — багровеет хозяин.
— Да три дня осталось, гражданин подполковник, три дня…
— Постричь и водворить в ШИЗО до конца срока, — быстро и нарочито громко бросает Терехин.
— Да плевал я на ваши сутки! — огрызается Петя, поняв, что терять уже нечего. — Пятнадцать уже не «вместятся», а три дня я и на одной ноге простою, не боись! — Петя куражится и мстит хозяину как может…
Здание штрафного изолятора, камера номер семь, шестнадцать человек.
— Постригли, козлы! Чуть-чуть недотянул. — Пете явно жаль своего взращенного, но не спасённого волоса. — Я б этого пидора шелкопёрого вместе со всей свитой, семьей и собакой остриг, посадил бы в клетку на арене Колизея, а Брежнева гидом приставил. Козлы!
Через пятнадцать минут Петя уже мирно посапывает, накрывшись на полу курткой.
Бешеный стук и грохот буквально подбрасывают его с пола через полтора часа. Тарабанят почти все камеры изолятора и БУРа. Вовчика Ювелира, парнягу и босяка, бросили к «петухам» в хату! «Кумовья» дали указание не переводить ни под каким предлогом в хорошую. Дежурный по ШИЗО ссылается на них и ничего не желает слушать. «Корона не упадёт!»
После тщетных попыток добиться чего-либо стуком БУР решает объявить голодовку. В последующие два дня никто, кроме «петухов» и «гашеных», не принимает пищу. Ноль внимания. Прапорщики бряцают ключами и смеются: «Кому пожрать? Сыпем от вольного, налетай!» В ответ раздается ругань и мат.
— Надо вскрываться, братва, — предлагает Витя Маркин, — так ничего не добьемся, голый номер. Цинканём по хатам, а там дело каждого, — добавляет он.
Все молча соглашаются. Петя молчит, но напряжённо думает… Голодуху он поддержал, но вскрывать вены за несколько часов до свободы?..
— Да ты не вздумай, Петруха! Чего голову ломаешь, — заметил кто-то Петину растерянность. — Голодовка — это одно, а вены — совсем другое. Хватит и нас. Щас с двух рук как жахнем, по колено кровищи будет, зашевелятся гады!
Почти вся ночь прошла в разговорах, чифирь и курево еще оставались.
Ближе к пяти часам утра пятнадцать человек вскрывают вены. Запах человеческой крови тошняще расползается по камере. Петя сидит в углу и наблюдает за растущими лужицами крови. Через пятнадцать минут все уже лежат на полу с вытянутыми руками. Пора!