— У меня тоже есть автограф этой особы, — сказал он приятелю. — Но в моем на две ошибки меньше. Не доказывает ли это, что она любила меня больше, чем тебя?
— Это доказывает, что ты простофиля, — ответил Марсель. — Белоснежным плечам и белоснежным ручкам грамматика ни к чему.
IV
АЛИ-РОДОЛЬФ ИЛИ ТУРОК ПОНЕВОЛЕ
После того как Родольфа подверг остракизму один негостеприимный домовладелец, он некоторое время скитался словно облачко и в совершенстве постиг искусство ложиться спать не поужинав или ужинать не ложась спать, повара его звали Случай, а постоялый двор, где он большей частью жил, назывался «Под открытым небом».
В эти тягостные дни у него все же было два спутника: благодушное настроение и рукопись его драмы «Мститель», которая уже успела погостить во всех парижских театральных антрепризах.
Однажды Родольф попал в каталажку за то, что исполнял на улице уж чересчур мрачную пляску, там он носом к носу столкнулся со своим дядюшкой, почтеннейшим Монетти — печником и трубочистом, сержантом национальной гвардии, с которым не виделся целую вечность.
Дядюшка Монетти растрогался злоключениями племянника и обещал помочь ему. Сейчас мы увидим, как это ему удалось, — если только читатель не побоится подняться на седьмой этаж.
Итак, возьмемся за перила и начнем восхождение! Уф! Сто двадцать пять ступенек! Вот и добрались! Один шаг — и мы в комнате, а сделали бы второй — так уже вышли бы из нее. Тесно, зато высоко. Впрочем, воздух чистый и вид прекрасный.
Обстановка каморки состоит из нескольких железных печей, двух плит, чугунок, известных своей экономичностью (особенно если ими не пользоваться), десятка глиняных и жестяных труб и кучи других отопительных приспособлений. Для полноты описи упоминаем о гамаке, который висел на двух гвоздях, вбитых в стены, о садовом стуле с ампутированной ножкой, о подсвечнике, увенчанном розеткой, и тому подобных предметах роскоши и искусства.
Что касается второй комнаты, то есть балкона, то в летнее время он превращался в парк при помощи двух карликовых кипарисов, растущих в кадках.
Когда мы вошли, обитатель этих хором, молодой человек в костюме турка из комической оперы, заканчивал завтрак, бессовестно попирая заветы пророка, о чем свидетельствовали остатки окорока и бутылка, еще недавно полная вина. Покончив с завтраком, молодой человек по восточному обычаю растянулся на полу и непринужденно закурил наргиле с монограммой Ж. Г. Предаваясь азиатской неге, он время от времени поглаживал великолепного ньюфаундленда, который несомненно отозвался бы на эту ласку, не будь он глиняным.
Вдруг в коридоре раздались шаги, дверь отворилась, и появился некий персонаж, который, ни слова не говоря, направился к одной из печей, исполнявшей роль секретера, распахнул дверцу топки, вынул из нее связку бумаг и стал внимательно их рассматривать.
— Что же это? — проговорил пришелец с сильным пьемонтским акцентом. — Ты еще не кончил главу о дымоходах?
— Позвольте, дядюшка! — отвечал турок. — Глава о дымоходах — одна из самых любопытных в вашем трактате, она требует внимательного изучения, и я ее изучаю.
— Сколько раз ты мне это говорил, несчастный! А как обстоит дело с главой о калориферах?
— С калорифером дело обстоит превосходно. Но, между прочим, дядюшка, если бы вы дали мне немного дровишек, они бы мне не повредили. У меня тут Сибирь в миниатюре. Я так прозяб, что стоит мне только взглянуть на градусник, и он немедленно опускается ниже нуля.
— Как, ты уже сжег всю вязанку?
— Позвольте, дядюшка. Вязанка вязанке рознь. Ваша была крошечная.
— Я пришлю тебе «экономическое полено». Оно превосходно держит тепло.
— И потому тепла не дает.
— Ну, хорошо, пришлю тебе вязаночку дров, — сказал пьемонтец, направляясь к двери. — Но чтобы глава о калориферах была готова к завтрему.
— Будет тепло, будет и вдохновенье, — отозвался турок, которого снова заперли на два поворота ключа.
Если бы мы сочиняли трагедию, то именно теперь должен был бы появиться наперсник. Его звали бы Нуреддин или Осман, со скромным и покровительственным видом он приблизился бы к нашему герою и, продекламировав следующие стихи, ловко выведал бы, что у него на сердце.
Но мы не сочиняем трагедию, и хотя нам до зарезу нужен наперсник, придется обойтись без него. Наш герой — совсем не то, чем он кажется. Ведь недостаточно надеть тюрбан, чтобы стать турком. Молодой человек — наш друг Родольф, его приютил у себя дядя, которому он помогает писать руководство под названием «Мастер-печник». Дело в том, что господин Монетти всю жизнь занимался печами и был всецело поглощен своим искусством. Почтенный пьемонтец любил повторять известное изречение Цицерона, искажая его на свой лад, и в минуты воодушевления восклицал: «Nascuntur рое… liers»* [Изречение Цицерона «Nascuntur poetae» («Пусть родятся поэты») Монетти переделывает на полулатинское-полуфранцузское «Nascuntur poeliera» («Пусть родятся печники»)]. Однажды ему пришло в голову изложить на благо грядущих поколений теоретические основы того искусства, которое он на практике постиг в совершенстве, а чтобы придать своим мыслям удобопонятную форму, он избрал, как мы видели, племянника. Родольфу предоставлялся стол, кров, ложе и т. д., а по окончании «Руководства» ему было обещано вознаграждение в сто экю.
На первых порах Монетти для поощрения великодушно выдал племяннику авансом пятьдесят франков. Но Родольф, уже больше года в глаза не видавший подобной суммы, так ошалел, что вместе с деньгами ушел из дому и пропадал целых три дня, на четвертый он вернулся, но уже с пустыми руками.
Монетти же не терпелось закончить свой труд, ибо он рассчитывал получить на него патент, опасаясь, что племянник снова удерет, он отнял у него одежду, а вместо нее оставил Родольфу тот маскарадный наряд, в котором мы его только что застали.
Тем не менее пресловутое «Руководство» подвигалось piano, piano* [Тихо, тихо (итал.).]: в лире Родольфа совершенно отсутствовали струны, необходимые для такого рода словесности. В отместку за лень и безразличие к печным проблемам дядюшка подвергал племянника всяческим лишениям. То и дело он урезал ему харчи, а порою даже лишал табака.
Как— то в воскресенье, промучившись над главой о дымоходах до кровавого и чернильного пота, Родольф сломал перо, которое жгло ему пальцы, и отправился погулять в свой «парк».
Стоило ему бросить взгляд на соседние дома, как, словно на смех, во всех окнах показывались курильщики, это зрелище возбуждало в нем нестерпимое желание курить.
На золоченом балконе нового дома какой-то светский лев в халате жевал аристократическую гаванскую сигару. Этажом ниже художник развевал рукой ароматную дымку турецкого табака, которая вилась над его янтарным чубуком. У окна кафе виднелся толстяк немец, он попивал пенистое пиво и размеренным движением руки отмахивался от густых клубов дыма, вылетавших из его пенковой трубки. По улице шла с песней группа рабочих с носогрейками в зубах. Курили почти все прохожие.
«Увы, во всей вселенной сейчас все пускают дым, кроме меня и дядюшкиных печных труб», — с завистью подумал Родольф.
И, прислонившись головой к перилам балкона, он задумался о том, как горька жизнь.
Вдруг где-то внизу послышался звонкий, раскатистый смех. Родольф высунулся, чтобы посмотреть, кто это предается такому безудержному веселью, и обнаружил, что его заметила жилица нижнего этажа, юная примадонна Люксембургского театра, мадемуазель Сидони.
Мадемуазель Сидони вышла на балкон и с истинно кастильской ловкостью стала скручивать папироску из золотистого табака, который она достала из расшитого бархатного кисета.
— Какая прелестная табачница! — прошептал Родольф, созерцая ее с благоговением.
«Что это за Али-Баба?» — подумала мадемуазель Сидони.
И она стала подыскивать предлог, чтобы заговорить с Родольфом, Родольфа занимала такая же мысль.