В тот вечер, когда Родольф пообещал кузине фиалки, он, придя домой, страшно разозлился: ветры, дувшие со всех четырех сторон и весело резвившиеся в его каморке, разбили еще одно стекло. За две недели это было уже третье. Родольф разразился неистовыми проклятиями по адресу Эола и всего его неуемного потомства. Он заткнул дыру портретом приятеля и, не раздеваясь, улегся на двух досках, именовавшихся у него матрацем. И всю ночь ему снились белые фиалки.
Прошло пять дней, но Родольф все еще не представлял себе, каким же образом он осуществит свою мечту, а через два дня ему уже предстояло вручить кузине обещанный букет.
Тем временем термометр еще опустился, и несчастный поэт был в полном отчаянии, предвидя, что фиалки еще подорожают. Наконец провидение сжалилось над ним и пришло ему на помощь.
Утром Родольф отправился к своему приятелю, художнику Марселю, рассчитывая у него позавтракать. Он застал Марселя за беседою с какой-то женщиной в трауре. Оказалось, что это местная жительница, недавно похоронившая мужа. Она пришла узнать, за какую цену художник возьмется нарисовать на памятнике мужскую руку и написать под нею:
Я жду тебя, любимая супруга.
Чтобы с нее взяли подешевле, она уверяла, что когда господь призовет ее к супругу, художнику будет поручено нарисовать другую руку — женскую, с браслетом — и сделать вторую надпись следующего содержания:
Вот мы наконец и соединились…
— Я упомяну об этом в своем завещании, — прибавила вдова, — и напишу, чтобы заказ был поручен именно вам.
— В таком случае, сударыня, я согласен на вознаграждение, которое вы предлагаете… но только в надежде на рукопожатие, — ответил художник. — Не забудьте же обо мне в завещании.
— Мне хотелось бы, чтобы вы сделали надпись как можно скорее, — сказала вдова. — Однако особенно не торопитесь, а главное — не забудьте о шраме на большом пальце. Я хочу, чтобы рука была как живая.
— Не беспокойтесь, рука будет красноречивая, — уверял Марсель, провожая вдову.
На пороге вдова остановилась.
— Я еще вот о чем хотела вас спросить, господин художник. Мне желательно написать на могиле какую-нибудь штучку в стихах, чтобы там говорилось, какого он был примерного поведения, и чтобы были написаны его последние слова. Так получится очень трогательно, не правда ли?
— Очень. Это называется эпитафией. Чрезвычайно трогательно.
— Не знаете ли кого-нибудь, кто мог бы это сочинить и взял бы недорого? Правда, есть у меня сосед, господин Герен, он живет тем, что пишет всякие заявления и письма, но он заломил бешеную цену.
Тут Родольф подмигнул Марселю, и художник его мгновенно понял.
— Счастливый случай, сударыня, как раз привел сюда человека, который может быть вам полезен в этих прискорбных обстоятельствах, — художник, указывая на Родольфа. — Вот превосходный поэт, лучшего и не найти.
— Мне хочется, чтобы надпись была грустная и чтобы правописание было в порядке, — сказала вдова.
— Сударыня! Правописание мой друг изучил досконально. В школе он всегда получал награды.
— Это что! Мой племянник тоже получил награду, а ему еще только семь лет.
— Из молодых, да ранний, — заметил Марсель.
— Но скажите, пожалуйста, ваш друг умеет сочинять грустные стихи? — унималась вдова.
— Лучше всех на свете, сударыня. У него самого было много огорчений в жизни. Моему другу особенно удаются именно грустные стихи, и за это его постоянно упрекают в газетах.
— Как? — воскликнула вдова. — О нем пишут в газетах? Значит, он такой же ученый, как господин Герен?
— Он еще ученее! Обратитесь к нему, сударыня, не пожалеете.
Вдова рассказала поэту, каково должно быть содержание надписи, и пообещала заплатить десять франков, если он ей потрафит. Но ей хотелось получить стихи как можно скорее. Поэт взялся прислать их на другой же день.
— О добрая фея Артемизия! — воскликнул Родольф, когда вдова удалилась. — Ты будешь довольна, клянусь тебе. Я отпущу тебе полную порцию заупокойной лирики, и правописание будет безупречно, как туалет герцогини. О славная старушенция, да вознаградит тебя небо долголетием! Живи еще лет сто, как доброе вино!
— Я возражаю! — вскричал Марсель.
— Ах, правда! — спохватился Родольф. — Я и забыл, что после ее смерти тебе предстоит нарисовать вторую руку и, значит, долголетие ее тебе в убыток.
И он воздел руки:
— Не внемли моей мольбе, о небо! Ну и повезло же мне, что я к тебе зашел!
— А ты зачем пришел-то? — Марсель.
— У меня была к тебе просьба, а теперь я буду прямо-таки настаивать, раз мне предстоит за ночь сочинить столь красноречивую эпитафию. Дай-ка, во-первых, поесть, во-вторых, табачку и огарок и, в-третьих, костюм белого медведя.
— Собираешься на маскарад? Да! Ведь сегодня первое число!
— Какой там маскарад! Я дома зябну, как Великая Армия во время отступления из России. Что и говорить, мое зеленое ластиковое пальто и шотландские мериносовые брюки превосходны, но наряд этот сейчас не по сезону и пригоден разве что для обитателей тропиков. А когда живешь, как я, возле Северного полюса, куда уместнее шкура белого медведя. Я сказал бы даже — она просто необходима.
— Бери мишку! — Марсель. — Превосходная мысль! Он греет как жаровня, и ты будешь в нем словно хлеб в печи.
Родольф уже облачился в мохнатую шкуру.
— Теперь термометр ужасно обидится, — сказал он.
— Ты в таком виде и пойдешь? — Марсель, когда они доели довольно тощий обед, поданный на грошовых тарелках.
— А мне наплевать на общественное мнение, — ответил Родольф. — К тому же, сегодня начинается карнавал.
И он отправился через весь Париж с важным видом, как настоящий четвероногий, в шкуру которого он был облачен. Проходя мимо термометра Шевалье, Родольф показал ему нос.
Когда он появился дома, то изрядно напугал швейцара. Родольф поднялся к себе наверх, зажег свечу, тщательно обернул ее прозрачной бумагой, чтобы уберечь от заигрываний ветра, и тут же засел за работу. Но вскоре он заметил, что если тело его более или менее защищено от холода, то этого никак нельзя сказать о руках, и не успел он написать и двух строк эпитафии, как лютый мороз вцепился ему в пальцы, и перо выпало из руки.
«Даже самый мужественный человек не в силах бороться со стихией, — подумал Родольф, в изнеможении откинувшись на спинку стула. — Цезарь прошел через Рубикон, но через Березину ему ни за что бы не пройти».
Вдруг из его медвежьей груди вырвался радостный возглас, он вскочил так стремительно, что опрокинул чернильницу и залил свой белый мех: ему в голову пришла идея, некогда осенившая Чаттертона.
Родольф вытащил из-под кровати внушительную связку старых бумаг, среди которых находилось около двенадцати объемистых тетрадей с его знаменитой драмой «Мститель». Над этим творением он работал два года и столько раз переделывал, перекраивал, переписывал его, что в общей сложности рукописи достигли веса в семь килограммов. Родольф отложил в сторону самую позднюю редакцию, а остальные поволок к камину.
— Так и знал, что они пригодятся, — воскликнул он. — Главное — терпение. Вот увесистая вязанка прозы! Знать бы заранее, так я сочинил бы и пролог, — больше получил бы топлива… Да всего не предусмотришь…
Он сжег в камине несколько листков и немного согрел руки. Пять минут спустя первое действие «Мстителя» было уже «разыграно», а Родольф за это время успел написать три строки эпитафии.
Где нам найти краски, чтобы изобразить изумление ветров при виде огня в камине Родольфа?
— Это только нам кажется, — засвистел северный, с увлечением трепавший бороду Родольфа.
— Не дунуть ли нам в трубу, чтобы камин задымил? — предложил другой.
Но только они было собрались помучить беднягу Родольфа, как южный ветер заметил в окне Обсерватории господина Араго: ученый грозил им пальцем.
И тотчас же южный ветер крикнул своим собратьям:
— Спасайтесь скорей! В календаре сказано, что нынешней ночью погода должна быть тихая, разойдемся по домам до полуночи, иначе господин Араго велит посадить нас в карцер за то, что мы противоречим Обсерватории.
Тем временем второй акт «Мстителя» с огромным успехом пылал в камине. А Родольф сочинил уже десять строк. Но за весь третий акт он успел написать лишь две строки.