— Ставлю, — отвечал Коллин.
После короткого совещания Родольф, Шонар и Марсель единогласно постановили согласиться с философом и признать, что ему свойственно высокое благоразумие. Затем слово взял Марсель, который уже несколько поостыл, он заявил, что, пожалуй, будет голосовать за предложение докладчика. Но прежде чем приступить к окончательному голосованию, которое может открыть Каролюсу доступ в интимный кружок богемы, Марсель потребовал, чтобы проголосовали следующую декларацию:
«Принимая во внимание, что прием нового члена дело весьма серьезное и что посторонний может внести в кружок разлад вследствие незнания нравов, характеров и убеждений своих товарищей, каждый из членов кружка должен предварительно провести с означенным Каролюсом целый день и ознакомиться с его жизнью, его вкусами, литературными способностями и гардеробом. Затем друзья поделятся своими впечатлениями, и только тогда будет решен вопрос — согласиться ли на прием Каролюса в кружок или отказать ему в этом. Кроме того, до приема Каролюс должен пройти месячное испытание, иначе говоря, в это время ему не будет дано право обращаться к членам кружка на „ты“ и ходить с ними по улицам под руку. А в день приема должен быть устроен роскошный пир за счет принимаемого. На это торжество должно быть отпущено не менее двенадцати франков».
Декларация была принята большинством голосов против одного, — Коллин считал, что ему недостаточно оказывают доверия и что декларация опять-таки означает недооценку его благоразумия.
Вечером Коллин отправился в кафе пораньше, чтобы первым повидаться с Каролюсом.
Ждать пришлось недолго. Каролюс не замедлил явиться, и в руках у него были три огромных букета роз.
— Что это? — Коллин. — Что вы намерены делать с этим садом?
— Я запомнил все, что вы мне вчера говорили, ваши друзья придут, конечно, с дамами — для них я и принес цветы. Хороши, не правда ли?
— Да-а, тут, по крайней мере, на пятнадцать су.
— Как бы не так! — Каролюс. — Сейчас декабрь, сказали бы хоть «на пятнадцать франков».
— Боже милостивый! — воскликнул Коллин, — целых три экю на эти незатейливые дары Флоры! Что за безумие! Видно, вы обретаетесь на высотах Кордельеров. Так вот, дорогой мой, эти пятнадцать франков придется выкинуть за окно.
— Почему? Что вы говорите?
Тут Коллин рассказал Каролюсу о ревности и подозрениях, которые Марсель старался внушить своим друзьям, и о горячем споре, разыгравшемся по поводу его приема в кружок богемы.
— Я уверял их, что ваши намерения совершенно безупречны, но они упорно стояли на своем, — добавил Коллин. — Поэтому ни в коем случае не давайте повода заподозрить вас в излишней галантности по отношению к этим дамам. Первым делом уберем букеты с глаз долой.
Коллин взял розы и сунул их под шкаф.
— Это еще не все, — продолжал он. — Прежде чем сдружиться с вами, они хотят, чтобы каждый из нас в отдельности проверил ваш характер, вкусы и тому подобное.
Затем Коллин в беглых чертах набросал портреты своих товарищей, чтобы Барбемюш не допустил какого-нибудь грубого промаха.
— Постарайтесь сблизиться с каждым из них в отдельности, — добавил философ, — и кончится тем, что все они будут за вас.
Каролюс был на все согласен.
Вскоре явились трое приятелей в сопровождении супруг.
Родольф был с Каролюсом вежлив, Шонар обращался с ним непринужденно, Марсель — холодно. Сам Каролюс старался держаться весело и дружески с мужчинами, а с дамами — подчеркнуто равнодушно.
Вечером, при расставании, Барбемюш пригласил Родольфа пообедать с ним на другой день, добавив, что просит его прийти к нему на дом к двенадцати часам.
Поэт принял приглашение.
«Значит, изучение начну я», — подумал он.
На другое утро, в назначенное время, Родольф явился к Каролюсу. И в самом деле, Барбемюш жил в великолепном особняке на улице Руаяль и занимал довольно комфортабельную комнату.
Но Родольфа удивило то обстоятельство, что в комнате среди бела дня были затворены ставни, занавески задернуты, а на столе горели свечи. Он спросил Барбемюша: что это значит?
— Наука — дочь безмолвия и тайны, — ответил тот.
Они сели и разговорились. Час спустя, благодаря исключительной выдержке и ораторской ловкости, Каролюсу удалось вставить фразу, в которой заключалось, выраженное, правда, в весьма деликатной форме, Настоятельное требование прослушать небольшое сочиненье, плод его ночных бдений.
Родольф понял, что попался. Впрочем, он не прочь был познакомиться со слогом Барбемюша и вежливо поклонился, уверяя, что он в восторге и прочее.
Каролюс не стал дожидаться конца фразы. Он побежал к Двери, запер ее на два оборота, щелкнул задвижкой и вернулся к Родольфу. Затем он взял тетрадочку — такую узенькую и тоненькую, что на лице поэта невольно появилась радостная улыбка.
— Это ваша рукопись? — осведомился он.
— Нет, это каталог моих рукописей. Я ищу номер той, которую вы любезно согласились прослушать… Вот. «Дон Лопес, или Рок», номер четырнадцатый. На третьей полке, — добавил Каролюс и направился к шкафчику, где Родольф, к ужасу своему, увидел множество рукописей. Каролюс достал одну из них, запер шкаф и сел против поэта.
Родольф бросил взгляд на одну из четырех объемистых тетрадей, заключавших в себе произведение Барбемюша.
«Странно! Не стихи, а называется „Дон Лопес“, — подумал он.
Каролюс взял первую тетрадь и приступил к чтению:
«В студеную зимнюю ночь два всадника верхом на ленивых мулах ехали, кутаясь в плащи, по дороге, пролегающей через жуткие безлюдные пустыни Сьерра-Морены…»
«Боже, куда я попал?» — мелькнуло у Родольфа, сраженного таким началом.
Каролюс продолжал чтение первой главы, сплошь выдержанной в таком стиле.
Родольф рассеянно слушал и соображал: как бы удрать?
«Правда, есть окно, — рассуждал он, — но уже не говоря о том, что оно затворено, мы на пятом этаже. А! Теперь понимаю, к чему все эти предосторожности!»
— Что вы скажете о первой главе? — осведомился Каролюс. — Умоляю, критикуйте без всякого стеснения.
Родольфу смутно помнились какие-то обрывки напыщенных рассуждений на тему о самоубийстве, вложенных в уста героя по имени Лопес, и он ответил наобум:
— Величавый образ дона Лопеса разработан весьма основательно, тут есть что-то напоминающее «Исповедание веры савойского викария». Описание мула дона Альвара просто очаровательно, — совершенно в духе Жерико. Пейзаж очерчен очень тонко. Что до идей, то это, можно сказать, семена Жан-Жака Руссо, взошедшие на почве Лесажа. Позвольте мне, однако, одно замечание. У вас слишком много запятых, и вы злоупотребляете словом «отныне», это очень хорошее слово и по временам вполне допустимое, оно дает какой-то особый колорит, но злоупотреблять им не стоит.
Каролюс взял вторую тетрадь и еще раз прочел название: «Дон Лопес, или Рок».
— Я знавал когда-то одного дона Лопеса, — вставил Родольф, — он торговал табаком и шоколадом в Байонне. Не родственник ли это был вашего?… Продолжайте, пожалуйста.
К концу второй тетради поэт прервал Карлюса.
— У вас не першит в горле? — осведомился он.
— Ничуть, — отвечал тот. — Сейчас вы узнаете историю Инесильи.
— Чрезвычайно любопытно! Но если вы утомились, то не стоит…
— Глава третья, — объявил хозяин совершенно бодрым голосом.
Родольф внимательно присмотрелся к Каролюсу и заметил, что шея у него совсем короткая, а цвет лица багровый.
«Еще есть надежда, — успокаивал себя поэт, сделав это открытие. — Ему грозит апоплексический удар».
— Сейчас перейдем к главе четвертой. Потом вы скажете мне, понравилась ли вам любовная сцена.
И Каролюс снова принялся читать.
В одном месте автор взглянул на Родольфа, желая узнать, какое впечатление произвел на поэта диалог героев, но тут он заметил, что Родольф вытянул шею и наклонил голову набок, как бы прислушиваясь к каким-то далеким звукам.
— Что с вами? — он.
— Тсс! — прошептал Родольф. — Неужели вы не слышите? Мне кажется, кричат «пожар!». Пойдемте посмотрим.
Каролюс прислушался, но ничего не услыхал.
— По-видимому, это у меня в ушах звенит, — сказал Родольф. — Продолжайте. Дон Альвар меня совершенно очаровал. Благороднейший юноша!