Снисходительные друзья сделали вид, будто верят этой басне, порожденной необузданным чревоугодием.
Что до Коллина, то он решил приналечь на десерт и даже имел жестокость отказаться от обмена, предложенного Шонаром, который обещал угостить философа в Версальской оранжерее, если тот уступит ему свой кусок ромовой бабы.
Разговор становился все оживленнее. На смену трем бутылкам с красной головкой явились три зеленоголовых, а вскоре появился сосуд, увенчанный серебряной каской, доказывавшей, что он принадлежит к шампанскому королевскому батальону, то было общедоступное шампанское из Сент-Уэнских виноградников, которое продавалось в Париже по два франка за бутылку, — ввиду распродажи, как уверял торговец.
Но разве важно, откуда вино! Наша богема приняла напиток, разлитый в бокалы. И хотя пробка отнюдь не спешила вырваться из заключения, друзья превозносили букет вина, основываясь преимущественно на обилии пены. Уже плохо соображавший Шонар все же догадался спутать бокалы и присвоить себе вино Коллина, который сосредоточенно макал печенье в горчицу и при этом излагал мадемуазель Мими содержание статьи, которая не сегодня-завтра появится в «Касторовой шляпе». Однако философ вдруг побледнел и попросил разрешения отойти к окну полюбоваться закатом, хотя было уже десять часов и солнце не только закатилось, но уже давно спало.
— Какая досада, что шампанское не заморожено! — сказал Шонар, снова пытаясь обменять свой пустой бокал на полный бокал соседа, но на этот раз проделка не удалась.
Тем временем Коллин немного пришел в себя и стал объяснять Мими:
— Шампанское, сударыня, замораживают при помощи льда, лед образуется вследствие уплотнения воды, по-латыни вода — aqua. Вода замерзает при двух градусах, а времен года — четыре: лето, осень и зима. Из-за этого и пришлось отступить из России. Родольф, налей-ка мне еще полстиха шампанского.
— Что с ним? — спросила изумленная Мими.
— Это он в шутку, он хочет сказать: полстакана, — пояснил Родольф.
Вдруг Коллин изо всей силы хлопнул Родольфа по плечу и сказал заплетающимся языком:
— Ведь завтра четверг, не правда ли?
— Нет, завтра воскресенье, — ответил Родольф.
— Нет, четверг.
— Говорю тебе: завтра воскресенье.
— Ах, воскресенье! — промямлил Коллин, качая головой. — А большей частью завтра бывает четверг.
И он заснул, положив голову в тарелку со сбитыми сливками.
— Что это дался ему четверг? — удивился Марсель.
— А-а! Понимаю! — воскликнул Родольф, разгадав затаенную мысль философа. — В четверг в «Касторовой шляпе» должна появиться его статья… Это он грезит вслух.
— Что ж, не получит кофея, только и всего. Правда, мадам?
— А ну-ка, налей нам, Мими, — сказал Родольф.
Девушка хотела было встать, но Коллин, слегка протрезвившись, удержал ее за талию и доверительно шепнул на ушко:
— Мадам, родина кофея — Аравия. Там его обнаружила коза. Потом кофей стали употреблять в Европе. Вольтер пил семьдесят две чашки в день. А я пью кофей без сахара, только очень горячий.
«Боже, до чего образованный господин!» — думала Мими, подавая гостям кофей и трубки.
А время шло. Давно уже пробило полночь. Родольф попробовал намекнуть гостям, что пора бы по домам. Марсель, сохранивший ясность ума, встал и начал прощаться.
Но тут Шонар обнаружил в одной из бутылок немного водки. Он стал уверять, что полночь не настанет до тех пор, пока не опорожнят все бутылки. Коллин сидел верхом на стуле и шептал:
— Понедельник, вторник, среда, четверг…
— Как же быть? — с тревогой говорил Родольф. — Не могу же я сегодня оставить их на ночь. Раньше было очень просто, но теперь — другое дело, — добавил он, посмотрев на Мими, нежный взгляд которой как бы призывал к уединению. Что же делать? Посоветуй хоть ты, Марсель, придумай, как их вытурить.
— Придумывать лень, я просто собезьянничаю, — отвечал Марсель. — Я видел комедию, где некий догадливый лакей выставил за дверь трех пьяных в стельку шалопаев, которые засиделись у его хозяина.
— Помню, — сказал Родольф. — Это в «Кине». Ситуация точь-в-точь такая же.
— Вот сейчас и проверим, действительно ли театр — сама жизнь. Погоди! Начнем с Шонара. Эй, Шонар! — крикнул художник.
— А? Что случилось? — поэт, нежившийся в волнах блаженного опьянения.
— Случилось то, что здесь уже больше нечего пить, а пить нам всем хочется.
— Да, правда, — ответил Шонар. — Бутылки пошли такие маленькие.
— Так вот, Родольф предлагает нам всем ночевать здесь. Но надо чего-нибудь раздобыть, пока лавки еще открыты.
— Мой лавочник тут, на углу, — поддакнул Родольф. — Сбегал бы ты, Шонар. Возьми за мой счет две бутылки рома.
— Сбегаю, сбегаю, сбегаю, — повторял Шонар, надевая вместо своего — пальто Коллина.
А философ тем временем полосовал ножом скатерть.
— С одним справились! — Марсель, когда Шонар исчез за дверью. — Теперь примемся за Коллина. С этим придется потуже. Идея! Коллин! — закричал он во всю глотку, встряхивая философа.
— Что? Что? Что?
— Шонар ушел и по ошибке надел твое ореховое пальто.
Коллин осмотрелся вокруг и увидел, что действительно вместо его пальто висит клетчатое пальто Шонара. Тут у него мелькнула мысль, от которой он пришел в ужас. Коллин, по обыкновению, весь день таскался по букинистам и где-то купил за пятнадцать су финскую грамматику и повесть господина Низара под названием «Тележка молочницы». В карманах пальто находилось, кроме того, семь-восемь томов классической философии, которые он всегда носил с собой в виде арсенала, откуда можно почерпнуть аргументы в случае философского спора. При мысли, что эти книги попали в руки Шонара, его пробило холодным потом.
— Несчастный! — завопил Коллин. — Зачем же он утащил мое пальто?
— По ошибке.
— Но книги-то! Он может сделать с ними черт знает что!
— Не бойся! — его Родольф. — Читать их он не будет!
— Но я его знаю! Он станет вырывать из них страницы и раскуривать ими трубку!
— Если ты так беспокоишься — беги за ним, догонишь, он только что вышел, — подсказал Родольф.
— Конечно догоню, — ответил Коллин и напялил шляпу, у нее были такие широкие поля, что там как на подносе можно было сервировать чай человек на десять.
— С двумя справились, — сказал Марсель. — Теперь ты свободен. Я ухожу и велю швейцару не открывать, если они будут стучаться. Спокойной ночи, Родольф. Спасибо!
Проводив приятеля, Родольф услышал на лестнице протяжное мяуканье, в ответ на которое его рыжий котик замяукал и попытался улизнуть из дому в слегка приотворенную дверь.
«Бедный Ромео! — подумал Родольф. — Джульетта зовет его!»
— Ну ступай, ступай, — сказал он, отворяя дверь, и тот одним прыжком очутился в объятиях своей возлюбленной.
Оставшись наедине с Мими, которая, стоя в обольстительной позе, завивалась перед зеркалом, Родольф подошел к ней и обнял. Затем, подобно тому как музыкант перед игрой берет несколько аккордов, проверяя, хорошо ли настроен инструмент, он усадил Мими к себе на колени и прильнул к ее плечу долгим, звучным поцелуем, от которого по телу юного создания пробежал внезапный трепет.
Инструмент был настроен превосходно.
XIV
МАДЕМУАЗЕЛЬ МИМИ
Что случилось, о друг мой Родольф? Отчего вы так изменились? Верить ли слухам? И неужели ваша хваленая философия не устояла против этих невзгод? Удастся ли мне, скромному летописцу вашей богемской эпопеи, звенящей раскатами смеха, рассказать в достаточно грустном тоне о прискорбном происшествии, которое омрачило ваше веселье и неожиданно оборвало залпы ваших парадоксов?
О Родольф, друг мой! Горе ваше велико, согласен, — но все же не настолько, чтобы распрощаться с жизнью. Поэтому заклинаю вас: поскорее поставьте на прошлом крест! А главное — избегайте уединения, в часы которого нас посещают призраки и вновь оживают воспоминания. Избегайте безмолвия, в нем будет раздаваться эхо прошлого, отзвук былых радостей и печалей. Будьте мужественны, и пусть ветер забвения развеет я, которое было вам так дорого, и вместе с ним развеет все что у вас еще осталось от возлюбленной, — локоны, примятые страстными поцелуями, венецианский флакон, где еще дремлет аромат, который теперь для вас опаснее всех ядов на свете. В огонь — цветы, цветы тюлевые, шелковые и бархатные, белый жасмин, анемоны, обагренные кровью Адониса, голубые незабудки и все прелестные букеты, которые она составляла в далекие дни вашего мимолетного счастья. Тогда и я любил Мими и не подозревал, что ваша любовь к ней может принести вам горе. Но послушайте меня: в огонь — ленты, ленты розовые, голубые и желтые, из которых она делала себе оборки, дразнившие взгляд, в огонь — кружева, и капоры, и покрывала, и все кокетливые тряпки, в которые она наряжалась, уходя из дому на хорошо оплаченное свидание с господином Сезаром, господином Жераром, господином Шарлем или другим очередным кавалером, а вы-то поджидали ее, стоя у окна, подернутого инеем, и содрогаясь от зимнего ветра! В огонь, Родольф, — и без всякой жалости, — всё, что ей принадлежало и что напоминает о ней! В огонь «любовные» письма! Да вот, смотрите, вот одно, из этих писем, — и как вы рыдали над ним, о несчастный друг мой!