— Позвольте! Вы хотите нарушить свое слово, собираетесь повидаться с этим субъектом и прямо говорите об этом мне! — возмутился молодой человек.
— А кому же мне еще говорить? Турецкому султану? Это его не касается.
— Странная откровенность!
— Вы отлично знаете, что я ничего не делаю как другие люди, — возразила Мюзетта.
— Но какого вы обо мне будете мнения, если я вас отпущу, зная, куда вы идете? Опомнитесь, Мюзетта! Подумайте обо мне, да и о себе самой. Ведь это же просто неприлично. Скажите ему, что вы никак не можете…
— Дорогой господин Морис, вы знали, с кем имеете дело, когда предложили мне свою любовь, — ответила мадемуазель Мюзетта тоном, не допускающим возражений, — вы знали, что у меня тьма причуд и что никому на свете не отговорить меня, если я что-нибудь задумала.
— Просите у меня чего хотите, — ответил Морис, — но это… Причуда причуде рознь.
— Морис, я пойду к Марселю. Я ухожу! — заявила она, надевая шляпку. — Если хотите, — расстанемся, но уступить я не могу, лучше его нет на свете, это единственный человек, которого я по-настоящему любила. Будь у него сердце из золота, он расплавил бы его и наделал бы мне колец. Бедняжка, как только у него появилось немного Дров, он зовет меня погреться, — вот посмотрите, — сказала она, протягивая Морису письмо. — Ах, почему он такой лентяй и почему в магазинах такая бездна бархата и шелков!… Как я была счастлива с ним! Ему удавалось меня мучить, и это он прозвал меня Мюзеттой за мои песенки. Во всяком случае, будьте уверены, — от него я вернусь к вам… если вы захотите меня принять.
— Вы откровенно признаетесь, что не любите меня, — вздохнул виконт.
— Послушайте, дорогой Морис, вы умный человек и понимаете, что этот вопрос не заслуживает обсуждения. Вы держите меня, как держат в конюшне породистого коня, а я люблю вас потому… что люблю роскошь, шумные званые вечера, и всякую мишуру. Нечего разводить сантименты, это было бы глупо да и ни к чему.
— По крайней мере, позвольте мне пойти вместе с вами.
— Но вам будет скучно у них, и вы только помешаете нам веселиться, — возразила Мюзетта. — Подумайте сами, ведь он непременно станет меня целовать.
— Мюзетта, приходилось ли вам встречать таких сговорчивых людей, как я? — Морис.
— Слушайте, виконт, однажды я каталась в экипаже с лордом в Елисейских полях и встретила Марселя и его приятеля Родольфа, они шли пешком и были одеты нищенски, все в грязи, как собаки пастуха, и курили трубки. Я уже три месяца не виделась с Марселем, и мне показалось, что сердце мое вот-вот выпрыгнет из экипажа. Я велела остановиться и целых полчаса проговорила с Марселем на глазах у всего Парижа, проезжавшего мимо нас. Марсель угостил меня пирожками и поднес грошовый букетик фиалок, который я тут же приколола к корсажу. Когда Марсель распрощался со мной, лорд хотел было окликнуть его и предложить пообедать вместе с нами. Я поцеловала его за внимание. Такой уж у меня характер, господин Морис, если он вам не по душе, — скажите сразу, и я захвачу с собою мой ночной чепчик и туфли.
— Значит, в иных случаях хорошо быть бедняком, — грустно и не без зависти проговорил виконт Морис.
— Вовсе нет, — возразила Мюзетта, — будь Марсель богат, я никогда бы не бросила его.
— Ну, что ж, поезжайте, — сказал молодой человек, пожимая ей руку. — Вы в новом платье, и оно вам очень к лицу.
— Это правда, — согласилась Мюзетта. — Сегодня утром у меня было какое-то предчувствие, вот я его и надела. Платье будет подарком Марселю. Прощайте, — добавила она, — пойду вкусить блаженного веселья.
В тот день на Мюзетте был восхитительный туалет, никогда еще поэма ее юности и красоты не преподносилась в таком пленительном переплете. Впрочем, у Мюзетты был врожденный дар изящества. При появлении на свет она, вероятно, первым делом потянулась к зеркалу, чтобы поправить на себе пеленки, и согрешила кокетством прежде, чем ее окрестили. В дни, когда Мюзетта жила в бедности, носила ситцевые платья, чепчик с помпоном и простые козловые башмаки — она и в этом незатейливом наряде гризеток умела быть изящной. Эти прелестные девушки, не то пчелки, не то кузнечики, всю неделю, бывало, трудились, напевая песенки, просили у господа лишь немного солнышка в воскресенье, любили попросту, от всей души, а случалось, что и из окна выбрасывались. Теперь их больше нет, и своим исчезновением эта порода обязана современным молодым людям — развращенным и все растлевающим вокруг, а главное, тщеславным, недалеким и грубым. Эти пошлые остряки принялись высмеивать бедных девушек, их ручки, исколотые иголками в часы честного труда, а девушкам стало недоставать денег на миндальные притирания. Понемногу юноши привили им свое тщеславие и глупость, и с тех пор гризетка исчезла. Тогда на свет божий появилась лоретка. Это своего рода гибриды, обнаглевшие полудевы, обязанные своей красотой косметике, ни рыба ни мясо, а будуары их — настоящие лавочки, где они продают по кусочкам свое сердце, как ломтики ростбифа. Большинство этих девок оскверняет наслаждение и позорит современную легкую любовь, порой они бывают глупее птиц, перьями которых украшены их шляпки. Если у них невзначай и зародится — не любовь, даже не прихоть, а самое пошлое вожделение, — то предметом его будет какой-нибудь буржуа, шут гороховый, которого на общественных балах окружает и приветствует пестрая толпа, а газеты, готовые раболепствовать перед всякой нелепостью, превозносят и рекламируют. Хотя Мюзетте и приходилось жить в этой среде, она не усвоила ни ее нравов, ни образа мыслей, у нее не было алчной угодливости, обычно присущей такого рода особам, способным читать только Барема, а писать — только цифры. Она была девушка умная и находчивая, в жилах у нее текло несколько капель крови Манею: она решительно отвергала все, что ей навязывали, зато никогда не могла и не умела подавлять свои прихоти, к чему бы они ни приводили.
По— настоящему она любила одного Марселя. Во всяком случае, она лишь из-за него по-настоящему страдала, и только смутный инстинкт, который властно влек ее «ко всякой мишуре», мог побудить ее расстаться с ним. Ей было двадцать лет, и роскошь была ей необходима, как воздух. Она могла некоторое время обходиться без роскоши, но была не в силах совсем от нее отказаться. Сознавая свое непостоянство, она никогда не давала клятв в верности, которые заперли бы ее сердце на замок. В нее пылко влюблялось немало юношей, которые и ей самой очень нравились, но она всегда вела себя с ними честно и проявляла дальновидность, отношения с ними у нее завязывались простые, откровенные и немудреные, вроде объяснения в любви мольеровских крестьян: «Я вам нравлюсь, вы мне тоже. По рукам и под венец!» Если бы Мюзетта хотела, она уже раз десять могла бы прочно устроиться в жизни, создать себе, как говорится, будущее, но в будущее она не слишком-то верила и на этот счет придерживалась скептицизма Фигаро.
— Завтрашний день — это глупое обещание календаря, — говорила она. — Это предлог, который люди придумали, чтобы не делать дел сегодня. Завтра, быть может, будет землетрясение. Да здравствует сегодня! Это нечто твердое и определенное.
Один весьма порядочный человек, с которым она прожила полгода, так безумно в нее влюбился, что всерьез предложил ей выйти за него замуж. В ответ на его предложение Мюзетта от души расхохоталась.
— Чтобы я лишила себя свободы, позволила засадить себя за решетку брачного договора? Ни за что! — воскликнула она.
— Но я каждый день боюсь вас потерять.
— Вы потеряли бы меня гораздо скорее, если бы я стала вашей женой, — возразила Мюзетта. — Оставим этот разговор. Да я и не свободна, — добавила она, имея в виду, конечно, Марселя.
Так шла она тропою юности, навстречу всем превратностям судьбы, многих одаряя счастьем и почти счастливая сама. Виконту Морису, с которым она теперь жила, было нелегко приспособиться к необузданному нраву этой девушки, влюбленной в свободу. Когда она ушла к Марселю, виконт стал ждать ее с нетерпением, к которому примешивалась ревность.
«Неужели она там останется?» — думал молодой человек, и этот вопрос весь вечер терзал его.