Поредели заборы. Справа показалась верхушка Боровицких ворот, слева церковь Иоанна Предтечи, скромная, с закомарным волнистым покрытием и гладкими стенами, по которым шли четыре тонких стойных лопатки. Максим остановился, окинул взглядом открывшийся перед ним вид. Сейчас, вечером, темнеющее за стенами поле еще больше напоминало родное море. А церковь походила на высоко подвешенную большую серебряную лампаду; светлый купол ее казался языком пламени.
— Отверзь мне очи и спаси меня, — прошептал он и хотел идти дальше, но вдруг услышал, как его окликнули:
— Постой, брат Максим!
Кто-то стоял на старом пожарище, среди развалин. От закопченной стены отделилась черная тень, точно струя дыма обрела плоть.
Это был Вассиан,[43] монах, приставленный великим князем надзирать за переводом священных книг. Высокий, худощавый человек с вытянутым лицом и редкой бородой клином.
— Брат божий, что ты делаешь тут, среди обгорелых стен? — с удивлением спросил Максим.
Вассиан крупными решительными шагами подошел к нему. Перекрестился, глядя на церковь.
— Благослови меня, святогорский брат, — сказал он. — Стены, что ты видишь, были прежде домом моего отца, князя Ивана Патрикеева. Но палаты сгорели давным-давно при большом пожаре. — Обведя взглядом развалины, он продолжал: — Наш род идет от великого князя Литовского Гедимина;[44] дед мой Юрий приехал на Русь и определился в службу к великим князьям московским. Знай же, когда княжеством правил дед и после него отец нынешнего великого князя, мой батюшка, Иван Патрикеев, был вторым человеком в государстве и первым среди князей и бояр. Но по воле божьей лишился он милости государевой, а заодно высоких званий и почестей. И другой господин наш, непреходящий и вечный, призвал его к себе: отец мой постригся в монахи, как после и я, смиренный.
— Аминь! На все его воля, — перекрестясь, проговорил Максим и, внимательно глядя на Вассиана, спросил: — И часто ноги несут тебя на это пепелище?
— Нет, редко, — с улыбкой ответил тот. — Это я тебя здесь поджидал. — И, видя удивление на лице святогорца, прибавил: — Хочу вместе с тобой пойти к вечерне.
Они молча пересекли церковный двор. Вассиан усадил Максима на стоявшую там деревянную скамью.
— Ученейший брат, — сказал он, — только богу, великому князю и митрополиту надлежит тебе давать отчет о своих трудах. И если угодно, возьми в помощь меня, ничтожного, коему государь и митрополит повелели споспешествовать тебе.
Максим молча кивнул.
— Я слыхал, — продолжал Вассиан, — что несколько дней назад тебя приглашал к себе игумен Иона.
— Да, — подтвердил Максим. — Святейшего игумена удивляет, что я нахожу в ваших священных книгах ошибки, и немалые. Я пытался объяснить его святости…
— Он далеко не святой! — перебил его Вассиан. — И напрасно, Максим, пытался ты растолковать ему то, что понять не наставил его господь.
— Мой долг был, — заметил Максим, — раскрыть священные книги и показать ему ошибки. Коль я, худоумный, их нашел, я не смею о них умалчивать.
— Разумеется, — согласился с ним Вассиан. — Иначе ты совершил бы великий грех. Великий князь и митрополит пригласили тебя сюда с Афона, чтобы просветить нас.
— И я, ничтожный, посильно делаю это, а бог меня наставляет. В ваших священных книгах, брат Вассиан, великое множество погрешностей и ошибок.
Беседуя, старцы не заметили щуплого монашка в грязной заплатанной рясе, который подкрался к ним и, спрятавшись за их спинами, внимательно прислушивался к разговору.
— Несколько дней назад, — с трудом подбирая слова, говорил по-русски грек, — брат Селиван принес мне славянскую Триодь.[45] Я просмотрел ее и ужаснулся!
— Что же ты там узрел?
— Ересь Ария![46]
— Ересь Ария? Где же?
— В святом каноне великого четвертка.[47] В девятой песни определение божественности, представь себе, точно как у Ария. По естеству несозданным называется отец, по естеству созданным сын — это серьезное упущение! Но дальше, в том же святом каноне, об Иисусе говорится как об имеющем две ипостаси,[48] а это уже осужденная церковью ересь Нестория.[49] Он тоже в заблуждении своем видел две природы в господе: слово божье, рожденное отцом, и Христа-человека, рожденного Марией; и поэтому Марию он считал не богородицей, а только христородицей! А ведь хулу его осудил третий Вселенский собор в Эфесе.[50]