Но сегодня неожиданное угощение Вассиана, внезапное появление почтенного старца в подпитии (потом он выпил еще и совсем осоловел) и поведение Исака, известного бражника, — все это нарушало обычай, устав. Однако Максим не мешал общему веселью, смеялся, как и прочие, над проделками Исака и, когда Афанасий поднес ему самому чарку, осушил ее до дна. А потом не отказался выпить и еще одну.
Две чарки не могли ему повредить. Но то ли мед был очень крепкий, то ли в тесной, душной келье, где собралось столько людей, нечем было дышать — кто знает отчего, но у Максима закружилась голова. Приятная, сладкая истома затопила тело его и душу. По веселым глазам писцов он догадывался, что то же самое чувствовали и они. Все согрелись. Афанасий и Евлампий, расторопные и услужливые после многих чарок, выпитых тайно и явно, в мгновение ока разожгли печь, и сразу словно лето наступило в холодной келье.
Разгоряченный Исак засучил рукава, и обнажились его белые толстые руки, похожие на пышное тесто.
— Тьфу! — поплевав на ладонь, он схватил перо. — Теперь я буду писать. И нарисую вам горы и пещеры, кентавров, сатиров и собакоголовых, изображу вам, святые братья, ветры, зверорыб, быков, ослов, крокодилов, крылатых драконов и прочих зверей, птиц и чудовищ, кого бы вы ни пожелали.
Не только Исак, но и все остальные слегка опьянели.
И если раньше Селиван и Зиновий долго мучились в поисках слова, а, придумав, не решались его произнести — теперь Вассиан, с которым поделились сомнениями, воскликнул:
— Совокупление! Вот подобающее по смыслу слово, отец Максим.
Писцы посмотрели на него с восхищением.
— Позволь сказать, преподобный Вассиан, — вытирая вспотевший лоб, заговорил Михаил Медоварцев. — Слово, конечно, подходящее. Но я, ничтожный, думаю, не написать ли лучше «собрание»?
— Ну, что ты, прозорливейший! — неодобрительно протянул Вассиан. — Зачем же вставлять в священный текст неуместное слово? И если спросят, как его объяснить?
— А вот как, — робко продолжал Михаил. — Чуть выше говорится, что собрались священнослужители и порешили выдать Марию за Иосифа. Собрание иереев было, разумеется, до помолвки. Поэтому в том месте, о коем толкует твое преподобие, мы напишем о собрании священников, все будет соответствовать вышесказанному, два понятия спутаются, и, даже внимательно читая, неувязки не обнаружишь.
— Ха-ха! — захохотал Исак, так что тяжелый стол закачался. — Стало быть, по-твоему, Михаил, спутаются? Выходит, мы сидим тут, чтобы путать, а не распутывать?
Монахи от души рассмеялись, а Михаил молчал, понурившись.
— Отец Вассиан, по смыслу слово твое подходит, — сказал Зиновий, — но означает плотскую сторону…
— Оно значит то, что значит, — отрезал Вассиан. — А как должно быть, по-твоему?
Его высказывание, в другом случае смутившее бы монахов, на этот раз никого не задело. Обращаясь к Вассиану, но на самом деле спрашивая Максима, Селиван тихо проговорил:
— Стало быть, так писать?
— А ты как полагаешь? — порицающе посмотрел на него Вассиан. — Ты, Селиван, молодой, начитанный. Неужто не помнишь псалом: «Вот я в беззаконии зачат и во грехе родила меня мать моя». — Он пробормотал что-то себе под нос, а потом произнес во всеуслышанье: — «Ибо беззакония мои я сознаю, и грех мой всегда предо мною».[135] — И повернулся к Максиму, как бы ища у него поддержки.
— Да, там так сказано, — постукивая пальцем по книге, молвил Максим.
— Но всюду упоминается святой дух, — прошептал Селиван.
— Все с его помощью, — неопределенно заметил святогорец.
И другие писцы принимали молчаливое участие в беседе; хотя губы их не шевелились, они очень внимательно слушали, улыбаясь глазами. Даже Исак, угомонившись, весь обратился в слух и наклонился вперед, чтобы не упустить ни слова, слизнуть языком, как святую каплю, случайно пролившуюся из потира.
— Одно дело, что произошло все по воле всевышнего, и иное — подробности происшедшего, — принялся растолковывать Вассиан. — Христос не пожелал, чтобы знали его отца, не открыл его имени. Но не запретил он греха, ибо уж так устроен человек, из тьмы рождается свет, через заблуждение приходим мы к знанию. — Подняв глаза, он увидел над головой Селивана изумленную физиономию Афанасия. В гневе ударил рукой по столу и закричал, грозя кулаком: — Вон отсюда, Афанасий!