— Ах, Федор, недостойны слова эти твоего благочестия и мудрости. И не огорчайся, услышав от меня, что при иных болезнях приходится прибегать к сильным средствам. Если вера ослабевает и хиреет, надобно ее поддерживать. Воздвигать столпы и преграды.
— Законы — единственные преграды, отец. Государству потребны законы; тогда властители не будут самовластны, а деспоты — деспотичны. Законы всех обуздают. Слабые и смиренные найдут в них защиту и не будут страдать от несправедливости — ведь кто все терпит, все и теряет. Там, где властвует один и толпы терпят, гибнет народ и царство. А там, где действуют законы, каждый знает свое место, там господствует гармония и благоденствует народ. И разве не доказано это прошлым? У просвещенных народов действовали всегда благие законы, да и теперь европейские государства управляются законами, примеру их и мы должны следовать.
Карпов замолчал, и потом тихо, тихо, словно неведомо откуда донесся церковный гимн, заговорил Максим:
— Поброди по свету, поброди по свету, добрейший Федор. Поезжай в Рим, а когда поглядишь на него своими глазами, поймешь, что такое Рим. Издалека он завораживает и ослепляет своим блеском, но один поэт сказал: «Нигде Римом не пренебрегают так, как в самом Риме». Дороги, на которые ступаешь ты и которые покидаешь, мне ведомы. Ты повторяешь мой путь, иди по нему. Ты должен его совершить, чтобы затем вернуться. Душа утолит жажду, и ты ощутишь жажду иную. В другую сторону пожелаешь пойти, убедившись, что законы не уничтожают греха. Напротив, они вооружают его своей силой. Так же образование и воспитание. Зарождается добродетель, но зарождается и зло. И то и другое обзаводится своими законами. Ты прекрасно знаешь, что мудреца Сократа погубила не темная чернь. Три просвещенных афинянина выступили обвинителями на суде: один — служитель муз, другой — враг тиранов и друг свободы, третий — ритор. Вот кто были его обвинители. А судьи — пятьсот один лучший афинский гражданин, объявившие Сократа нарушителем законов и установлений.
О Сократе Федор слушал с волнением. Потом он взглянул на Максима, и ему почудилось, будто он, вернувшись из приятного путешествия, опять оказался среди снегов в надвигающейся ночной мгле. И ему пришла в голову мысль, что монах, как недавно и сам Федор, не случайно припомнил историю Сократа и, рассказывая о своем древнем предке, верно, имел в виду себя…
Взгляд Карпова остановился на ожидавшем его возке. И опять с болью в сердце он подумал, что это, возможно, последняя встреча его с Максимом. «Бедный философ, должно быть, и тебя, как агнца, поведут на заклание, — размышлял он. — Мы сейчас читаем то, что написали две тысячи лет назад ученики Сократа о его последних часах, и скорбит неизъяснимо душа наша. Как видно, когда читаем мы о прошлом, сливаются в мыслях наших близкие и далекие времена и свет минувшего озаряет нам нынешнее. Быть может, сейчас умерщвляют нового Сократа. И пусть ум его не столь велик, как у древнего, но справедлив он, добр, правдив и просвещен. За это его истязают. И умертвят».
— Зима на дворе, философ, — огорченно проговорил Карпов. — Холодно, всюду снег, мерзнут руки; мы разжигаем огонь, чтобы согреться, и задыхаемся в дыму, слезятся глаза, ничего не видим, коченеет наша душа, даже чернила на бумаге тут же застывают. Евангелист говорит: «…тьма была по всей земле». В дни наши лютует злоба. Вчера у нас вырвали один глаз, сегодня тщатся вырвать второй; нынче уводят нашу овцу, завтра украдут корову, за одним злом следует другое; за правду платят ложью, за мед — ядом. И как, отец мой, не вспомнить слова поэта? — И он, скандируя, прочел стихи:
Люди живут грабежом; в хозяине гость не уверен,