Выбрать главу

Прямо с вокзала они поехали в центр города.

— Я покажу вам, где остановиться, — сказал он удивленному таксисту.

Они вышли возле большого дуба, сразу за круглой площадью, у переполненного в это время суток торгового центра. Он уселся на клочке мокрой утоптанной травы у дерева. Ей показалось, в этот момент он забыл о ее существовании. Он начал говорить, вытащив сигареты. Она оперлась спиной о дерево. Слушала…

— Хуже всего, что надо по-прежнему жить, когда конец уже пройден, а жизнь все еще длится, и у тебя отобрали право на уход. Не из-за чужих людей, считающих, что я должен ползти по городу, раздавленный угрызениями совести, и молить о прощении. И не из-за так называемых друзей, которые все как один исчезли сразу после похорон Кинги. Если я ненавижу Бога, то не за то, что он отобрал у меня дочь, а за то, что он не дает мне храбрости перенестись к ней и извиниться за краткость ее жизни, за ее прерванные мечты, за неоконченный разговор. Я не прошу прощения. Достаточно того, чтобы она меня выслушала.

Она приехала вечерним поездом из Варшавы домой на сочельник. Сияя своей первой, еще свежей влюбленностью, полная всяких историй и планов, которыми хотела с нами поделиться, соскучившись по детству и той близости, что возникает между родственниками в праздники. Выйдя из вагона, она непрерывно говорила и смеялась. В машине осторожно прикоснулась к моему лицу и сказала: «Папочка, ты выглядишь усталым, почему мама разрешает тебе столько работать? Я с ней серьезно об этом поговорю…» Я поцеловал ее ладонь, повернув к ней голову. В темноте, сразу за круглой площадью, на улицу вышел какой-то человек. Я резко свернул вправо. Ударом о дерево продавило дверь и крышу, отбросив Кингу ко мне. Я почувствовал, как она положила голову мне на плечо. У нее были широко открытые удивленные глаза. В волосах и на губах осколки стекла. Я помню, что поднял левую руку, чтобы смахнуть с ее лба снежинки, которые, тая, стекали, словно капельки пота, ей на глаза. Согнутый и заостренный, словно лезвие топора, кусок крыши раскроил ей череп и вонзился глубоко в мозг прямо над правым ухом…

Тот, кто утверждает, что время лечит раны, — отъявленный лжец. Ему наверняка не приходилось хоронить самолично убитого ребенка или брата. И он не возвращался потом после похорон в квартиру, где невозможно жить, не сталкиваясь на каждом шагу с воспоминаниями. Я каждый день прихожу к этому дереву, чтобы просить прощения и плакать. Только эти слезы приносят облегчение, лишь ради этого я по утрам просыпаюсь…

Вы тоже каждое утро молите о прощении? Родителей, друзей и врагов своего брата, продавщицу в магазине, где он покупал газеты, прохожих, мимо которых он ходил по улице, его собаку, кошку или хомяка? Вы тоже исповедуетесь утром и вечером? Вы тоже видите его во сне и не можете говорить и думать о нем в прошедшем времени? «Люблю», а не «любила». Вам тоже в каждом огоньке мерещится домашний очаг, каждая машина кажется убийцей, а каждый парк — кладбищем? Вы тоже живете лишь ради того, чтобы носить в себе память о его существовании? Вы тоже хотите… Она оттолкнулась от дерева обеими ладонями. Села возле него, положив голову ему на плечо. Она хотела. Как никогда раньше…

Расставания

Она любила это место. Чувствовала себя здесь как в безопасном, уютном укрытии. Оно было достаточно далеко от ее работы и еще дальше от квартиры. Это было важно. Шанс встретить здесь кого-то с фирмы был ничтожно мал, и уж наверняка сюда не доберется ее дочь Карина со своей сумасшедшей компанией. А даже если случайно кто-то сюда и забредет, внутреннее убранство и цены окажутся для него, как сказала бы Карина, «запредельными».

Она обнаружила это место год назад. Совершенно случайно…

Она возвращалась поздно вечером с очередного скучного ужина с потенциальным клиентом. Завезла его домой и ехала к себе. Вдруг машина остановилась посреди дороги. Лил промозглый ноябрьский дождь, было ужасно холодно, а она была в одном костюме. Никогда не предполагала, что машины могут ломаться. Особенно «мерседесы». В бешенстве, с упорством маньяка она поворачивала ключ зажигания, молясь при каждой попытке, а в конце концов готова была вцепиться в руль зубами, проклиная сигналивших водителей, развалюху-машину, фирму «Мерседес-Бенц» и его самого. Его больше всех и громче всего. Это он всегда твердил, что «мерседесы» не ломаются, это он занимался машинами в их доме. Она на них только ездила. В первую минуту она хотела ему позвонить. Протянула руку на заднее сиденье, выгребла из сумки телефон. Начала нервно пролистывать все номера в адресной книге. И тут же поняла, что его номера там не найдет. Вспомнила, что удалила его после одной ночи, примерно в 4.30 утра, когда наконец порвала в клочки все общие снимки из семейного альбома и когда в последней бутылке закончилось вино. Она была слишком пьяна, чтобы пойти в ночной магазин на углу и купить еще одну, но еще достаточно трезва, чтобы дрожащими пальцами отыскать номер в телефоне и удалить его. А потом в ярости швырнуть телефон о стену, чтобы через час, когда утихла ненависть, которую сменили любовь и тоска, искать его, стоя на коленях, с фонариком в руках, под их кроватью, и клейкой лентой склеивать разбитые кусочки стекла на экране. И рыдать при этом, потому что это был его подарок. Последний, особый и исключительный, с их последнего общего сочельника, когда ей еще казалось, что он принадлежит только им с Кариной. И своей работе. С работой она успела смириться. Однако уже в тот праздничный вечер он ей не принадлежал. Несколько месяцев спустя, в марте, когда Карина уехала на весенние каникулы, он рассказал ей о той женщине. «Это главная любовь моей жизни, с ней я могу говорить обо всем, она чувствует то же, что и я», — сказал он, когда после потока упреков, претензий и истерических оскорблений она задала ему самый абсурдный и идиотский вопрос; что «эта мерзкая девка» дает ему такого, чего не может дать она. Его ответ был как удар ножа в самую сердцевину и без того уже открытой раны.

Потом она выкинула его пустой чемодан на садовую аллею, ведущую к их дому, а уже через пятнадцать минут стала ждать его и вглядываться в телефон. Он не вернулся. Через четыре месяца она принялась работать над собой, чтобы перестать его ненавидеть. Сначала ради Карины, потом ради самой себя. Однажды ее мать, которая была уж точно не на его стороне, заявила: «Когда случается что-то вроде этого, доченька, виноваты, хочешь ты того или нет, оба». Затем, когда печаль утихла, пришло оцепенение и что-то вроде траура. Постепенно она возвращала себе самоуважение и начинала заново строить свой мир. Без него. Но в тот ноябрьский вечер, когда сломалась ее машина, она вдруг осознала, что он никогда не переставал быть частью ее жизни.

Она помнит, как, зареванная, выбралась из машины и побежала сквозь дождь к освещенному кафе на другой стороне улицы. Позвонила в авторемонт и уселась на велюровом диване у входа. В огромном зеркале напротив она увидела свои мокрые волосы и размазанный макияж. Молодой официант молча принес ей чай с лимоном и горячую салфетку. Неподалеку играло фортепьяно. Через несколько минут салфетка смыла черные пятна под глазами, и она уже радовалась, что не нашла его номера телефона. А на следующий вечер приехала сюда снова.

Сегодня она опять пришла. С книгой. Она любила удобно устроиться на диване, заказать себе кофе с амаретто и читать. Через некоторое время она подняла голову и взглянула в зеркало. В нем отражалась любовная парочка. Мужчина нежно вытер пальцем остатки взбитых сливок с губ женщины, потом поцеловал ее и стал что-то шептать на ухо. Женщина внимательно слушала, нежно поглаживая его волосы.

Она захлопнула книгу, положила на столик банкноту и вышла через сад. Ей не хотелось, чтобы он ее узнал. И тем более — заметил ее слезы. «Это главная любовь моей жизни», — слышала она его голос, доносящийся издалека…

Собранные в книге тексты

впервые напечатаны на страницах

ежемесячного журнала «Pani»

в 2006–2008 годах.