Пьесу репетируют вовсю, но нескольких картин еще нет — пишутся. Я обязан создать образ английского посла, роль тоже еще не написана (в одной картине) — незначительный, совсем неинтересный эпизод. Завтра вызываюсь на репетицию. Я стал заправским эпизодическим артистом. Это противно, но, зато, на старости лет, не очень утомительно.
Врио директора — у нас А. К. Тарасова! Получается грандиозно! Быстро, смело, по-дамски. Все довольны. К тому же она репетирует еще две новых роли. Как же это можно? Если плохо — то все можно. Кстати: Малый театр теперь называют Царевококшайском (в связи с назначением на должность директора артиста М. И. Царева. — Ред.), а МХАТ — Тарасовкой (дачная местность под Москвой)...
Москва. 13 февраля 1952 г.
Дорогой Борисевич!
Вчера я отмучился: сдал премьеру «Дачников», сегодня спал до 2-х часов дня, вечером навестил своих стариков, вернулся домой и вот пишу тебе. Последние месяцы я просто не жил; ежедневно репетировал до 4.30, ежедневно играл (в январе — 27 спектаклей), дошел до чертиков, предельное переутомление, потерял сон, истрепал нервы: вообще никуда не гожусь, сил нет. Надо как-то приводить себя хотя бы в относительную норму. В театре полный развал: не работа, а сплошная судорога. Как будто бы пьеса репетируется долго, но, благодаря преступному руководству, — спектакли выпускаются сырыми, многое не готово и... соответствующие результаты. Все то, что я тебе говорил о театре за последние годы, все то, что можно было предвидеть, не претендуя на особую прозорливость — фактически сбылось. Спасения, очевидно, нет. Я не принадлежу к тому типу людей, которые не видят катастрофы и усиленно кричат, что «мы-де хорошие». Думаю, что Кедров, которого я ценю как художника все больше, — этого не может не видеть! Но один в поле не воин, да и характер у него не тот! Писать тебе о той судороге, которая была в работе над «Дачниками», не буду — едва ли это возможно все верно передать, да ты можешь многому и не поверить, но главное, что я ожидал последние годы, — сбылось: основная группа корифеев, на чем решили из-за предельной дурости построить спектакль, — себя разоблачила. Оказалось, что почти все играть уже не могут. Это уже поняли даже в Комитете. А благодаря преступной политике, которую эти прохвосты вели уже много лет, открылось, что играть в театре вообще некому: замены нет, а молодежь слишком молода, да ты ее и видел.
После перерыва в два месяца — играем дважды в неделю «Октябрь» (он же «Залп Авроры»). Спектакль идет точно в той же редакции, без каких-либо малейших изменений, что и на первой генеральной. По-моему, спектакль весьма стоящий! ... Мне же предстоит еще одна труднейшая дилемма: отвертеться от одной из ближайших постановок, от пьесы Якобсона «Ангел-хранитель из Небраски». Работать до конца сезона новых ролей не могу; нет ни сил, ни здоровья, а я, как это ни смешно, на старости лет — сейчас самый модный артист во МХАТе, режиссеры рвут меня на куски. Предлагают срочно играть Каренина. Срочно это делать я отказываюсь: не умею и, между нами говоря, не хочу...
Наш директор даже не дура, о чем я догадался уже давно, а просто кретинка. Если бы эта фигура была немного покрупней, — ее можно было бы назвать «злым гением театра». Если бы ты знал, как она дискредитирует на каждом шагу и себя, и театр...
... Не серчай, что долго не писал. Больше этого не будет. Жду новостей от тебя...
22 февраля 1952 г.
Дорогой Борисович!
Замотался по всяким противным делишкам и поэтому это письмо опоздает к юбилейной дате (тридцатипятилетие сценического дебюта Кторова и Зона. — Ред.). 25 февраля! Да, голубчик, 35 годов! Жизнь-то, оказывается, на исходе.
Теперь, разумеется, легко вспоминать все неверности и глупости, которые были сделаны за этот период; но, знаешь, к старости меня интересует, — а что я сделал верного за это же время. Представь себе: почти ничего! Даже больше того: когда я молчал (вернее, молча, злился), занимался самолюбием, скромничал и просто лентяйничал — эти периоды все же были, в конце концов, относительно благополучными. Если же иногда — очень, очень редко — обычно по чужому совету — проявлял какую-то, хотя бы минимальную, активность или пытался протестовать — я всегда проваливался, судьба била меня мордой об стол, и я надолго зарекался активизировать свое существование.