И одет как-то странно — балахонообразное, бесформенное грязно-светлое нечто типа пальто или плаща, огромная стоптанная трудноопределимая обувь, теплый шарф (хотя на улице еще почти тепло). И взгляд очень тяжелый. Человеку с таким лицом, наверное, трудно смотреть на других людей и на мир вообще, поэтому взгляд и тяжелый, трудно ожидать, что у человека с таким лицом взгляд будет лучистый и радостный.
Человек с коричнево-фиолетовым лицом сложил купленные продукты в сумку, еще раз оглянулся, посмотрел на меня и вышел из магазина. А я дождался своей очереди, купил некоторый набор съедобных веществ и предметов и пошел домой.
Я провел несколько часов дома — читал какие-то книжки, разговаривал с кем-то по телефону, занимался какой-то еще мелкой суетой. Вечером у меня была назначена встреча с одним человеком. Я поехал на станцию метро «Тимирязевская», встретился с человеком, обсудил с человеком все что нужно, передал человеку все что нужно, заверил человека в совершеннейшем к нему почтении.
Часть обратного пути я решил преодолеть на троллейбусе. Хороший тихий осенний вечер, уже темно, в Москве в это время хорошо и уютно, спешить особенно некуда, работы все равно нет, вечер свободный, и завтрашний день свободный, и послезавтрашний и так далее, совершенно некуда спешить, не хочется как-то спускаться в метро, лучше доехать на троллейбусе до «Новослободской», а там уже три остановки на метро.
Вошел в ярко освещенный, практически пустой троллейбус сорок седьмого маршрута и увидел человека с коричнево-фиолетовым лицом. Того самого, в длинном бесформенном грязно-светлом пальто-плаще, с теплым шарфом на шее.
Он сидел далеко, в самом конце салона. Мы взглянули друг на друга. Я не сомневаюсь, что он тоже узнал меня.
Сел на свободное сиденье, уставился неподвижным взглядом в окно, доехал до «Новослободской». Выходя из троллейбуса, еще раз посмотрел на человека с коричнево-фиолетовым лицом, и он тоже на меня посмотрел своим тяжелым взглядом.
Человек с коричнево-фиолетовым лицом уехал в сторону Садового кольца, а я спустился в метро и поехал домой.
Стоит ли говорить, что этого человека я больше никогда не видел. И очень надеюсь, что не увижу.
Можно ли назвать это чудесами? Не знаю, не знаю. Чудо — это, все-таки, что-то возвышенное, прекрасное, что-то искрящееся и сияющее. Сидение два вечера подряд в заплеванной комнате милиции станции метро «Площадь Ногина», стояние в очереди в убогом привокзальном магазине с целью приобретения крупы, овощей и «чего-нибудь к чаю» — что может быть в этом прекрасного, а тем более искрящегося и сияющего.
Это не чудеса, это вот именно пузыри жизненной ткани, они вспучились, причудливо надулись и лопнули, не оставив после себя, можно сказать, никакого следа. Кроме, разве что, воспоминания о том, как разом остановились мысли в голове и перехватило дыхание — как во сне, когда снится, что падаешь в бездонную пропасть.
И, конечно же, я никогда не забуду взгляд человека с коричнево-фиолетовым лицом в троллейбусе сорок седьмого маршрута, следующем от станции метро «Тимирязевская» в сторону центра.
Шансон рюсс
Стихотворения
ПОДРАЖАНИЕ ЦВЕТАЕВОЙ
1.
Отчизна заразна и родина праздна,
не надо мне там ни труда, ни оргазма.
Ни хлеба не надо, ни соли не надо,
ни Ленина града, ни Сталина града.
Не надо Царицына, ни Петербурга,
ни Cолженицына, ни Эренбурга.
Ни речи, ни шепота, ни немоты,
ни Крыма, ни Кыiва, ни Алматы.
11.
В стране, где гужуются nothing и nada,
ни места, ни кресла мне на фиг не надо.
Ни Думы, ни дамы, туза и валета,
ни драмы, ни оперы, ни балета.
Ни пушек, ни шашек, ни шашней, ни пашен,
которых не сеем, которых не пашем.
На три — на четыре! — отправлю я буквы
дубы и березы, и тисы, и буки,
cтарушечьи зубы и девичьи косы,
шарашки, доносы, параши, поносы.
Камчатские крабы и рижские шпроты
туда ж посылаю, на те же широты.
Не надо ни тюрем ее, ни раздолья
(записки охотника из подполья!),
ни сказок заветных, ни книжек запретных,
ни шишек, ни мишек, ни рощ заповедных,
ни Смольного дней, ни столетий Кремля,
ни леса, ни пней, ни шиша, ни рубля.
111.
Не надо ни дум, ни словесного дара,