Я вспомнила, что когда я впервые приехала в Ревелз, мне попался на глаза старый план монастыря где-то в библиотеке. Если бы я смогла найти на этом плане хоть какую-нибудь пометку, указывающую на то место, где может быть проход, связывающий дом с монастырем, — я, может быть, была бы уже на полпути к решению поставленной задачи. У меня в руках было две подсказки. Во-первых, сводчатая галерея в развалинах, где монах появлялся уже дважды: когда мы были с Дамарис и когда там была Мери-Джейн. Надо особенно внимательно осмотреть это место на плане. И во-вторых, это певческая галерея в нашем доме.
Я была так возбуждена, что не хотела терять времени даже на то, чтоб одеться.
Да и зачем было одеваться? Я просто накинула просторный халат и поспешила вниз в библиотеку. Найти план оказалось непростым делом. Он лежал в старинной кожаной папке, где были еще какие-то сведения о монастыре. Пергаментный свиток, на который он был нанесен, пожелтел от времени.
Я взяла свиток и едва успела сунуть его под мышку, как услышала позади себя шорох. Резко обернувшись, я увидела, что в дверях стоит Люк.
Он смотрел на меня настороженно. За последнее время я уже привыкла видеть на лицах людей, обращенных ко мне, этот род настороженности. Еще недавно это пугало меня, но теперь уже не трогало.
— Ба! Да это Кэтрин! С Рождеством, Кэтрин!.. Желаю плодородия в новом году!
— Спасибо, Люк!
Он стоял в дверях, загораживая мне дорогу. Я смутилась — не только из-за того, что у меня было под мышкой, но и оттого, что я накинула халат прямо на ночную рубашку.
— Что случилось, Кэтрин? — спросил он.
— А что? Ничего.
— У тебя такой вид, будто бы боишься, что я сейчас тебя проглочу.
— Наверно, у меня обманчивая внешность.
— Значит, в это рождественское утро ты относишься ко мне вполне благосклонно?
— По-моему, именно в это утро только так и надо относиться ко всем на свете.
— Ох, ты прямо соперничаешь со стариком Картрайтом! Надо пойти и послушать его рождественскую проповедь, — он зевнул. — Мне всегда хочется засечь его речь по секундомеру. Я тут слышал как раз, что кто-то на днях уже попытался так сделать. Какая-то местная «шишка». Да-да, это точно так и было. Входит он в церковь, пускает секундомер… Проповедь, по его расчетам, должна была длиться десять минут ровно… Когда десять минут истекли, он щелкнул пальцами — и точно, именно в этот момент проповедь и закончилась. Ведь священнику надо и о своей жизни подумать! — глаза его сузились, и он продолжал: — Я и сам подумываю, как бы мне, когда я…
Я внимательно посмотрела на него. Мне было ясно, что он имел в виду: когда он здесь будет главным лицом…
Мне вдруг стало как-то тревожно, хотя библиотека была залита солнечным светом.
— Так, а что мы читаем? — его крепкие пальцы ухватились за кожаный футляр.
— Да это так, я прежде кое-что нашла в библиотеке, и мне захотелось взглянуть еще раз.
Он забрал у меня свиток, несмотря на мои попытки удержать его: не могла же я, действительно, без всякой видимой причины до бесконечности тянуть его к себе и устраивать из-за этого настоящую возню в библиотеке!..
— А, опять старый монастырь! — пробормотал он. — Ты знаешь, Кэтрин, у тебя монастыри — это просто навязчивая идея… монахи и все такое прочее!
— А у тебя? — спросила я.
— У меня? А почему я должен ими интересоваться? Я ведь здесь родился. И для нас это все привычно и само собой разумеется. Это людям, которые недавно сюда приехали, кажется, что это так интересно, так красиво!
Он сунул мне сверток под мышку.
— Послушай, Кэтрин, мы как раз стоим под омелой! — продолжал он.
Потом обнял меня и быстро поцеловал в губы.
— С Рождеством тебя, Кэтрин, и с Новым годом!
После этого он отступил в сторону и отвесил мне шутливый поклон. Я прошла мимо него, стараясь придать себе как можно более достойный вид, и направилась вверх по лестнице. А он все еще стоял в дверях библиотеки и наблюдал за мной.
Лучше бы было, конечно, если бы он не увидел, что я взяла в библиотеке. Интересно, чувствует ли он, о чем я думаю? Люк беспокоил меня. Я не могла его понять. У меня было ощущение, что ему больше, чем кому-либо не нравилось мое присутствие в этом доме… Ему и Рут — им двоим. Если это проделывали Рут и Люк, конечно, им было легче всего договориться между собой. А то, что Дамарис тогда соврала, говорит только о том, что она сделала это ради Люка.