Но именно так и случилось. Увидеть Вермель в жизни, узнать ее поближе я смогла, когда пришла работать в театр. В драматическом плане, как актриса, она была не сильна, зато брала другим – у нее был прекрасный голос и когда-то она пела в опере. Почему Вермель потом перешла в оперетту – не знаю. И еще это была красивая, я бы даже сказала, породистая женщина, с благородным лицом, с прекрасной фигурой. Вермель из семьи старых интеллигентов, где были профессора, врачи… Это ее происхождение чувствовалось – она выделялась среди других актрис особыми манерами.
«Роз-Мари» мне очень понравилась. Потом я видела и другие постановки, но опереттой тогда так и не увлеклась. Уже когда я пришла работать сюда, то стала ходить на все спектакли ставшего мне родным театра.
* * *
С первых дней моей учебы в училище руководителем нашего курса был Иосиф Михайлович Туманов, хотя с нами работали в основном другие педагоги, а он только следил, приходил на экзамены, смотрел, как идут у нас дела. Когда же мы перешли в ГИТИС, Иосиф Михайлович стал заниматься с нами непосредственно. Его репетиции, которые проходили у нас теперь не в классах, а в актовом зале института, были незабываемыми. Эти занятия были уже другого уровня в смысле профессионализма: если в училище мы позволяли себе иногда повалять дурака, поскольку были все-таки еще детьми, то теперь все понимали – либо мы станем актерами, либо не будем ими. Во всяком случае, я воспринимала себя на занятиях Туманова именно так. Думаю, что с того момента, когда Иосиф Михайлович занялся нами всерьез, я постепенно стала чувствовать, что действительно могу быть актрисой, – так он умел объяснять, выделять наиболее значимые, наиболее интересные куски в ролях.
И. М. Туманов входил в аудиторию красивый, значительный, с гордо откинутой головой – не шел, а нес себя, умел, как говорится, себя «подать». По всему было видно, что это личность. Конечно, все наши девчонки были в него влюблены. Я же не могла в полной мере объяснить своего отношения к нему – это было поклонение, обожание, полное доверие к тому, что он нам говорил. Ко мне Иосиф Михайлович относился очень тепло, был как бы моим ангелом-хранителем. Когда мы репетировали, я видела его заинтересованность тем, что делаю, и у меня пропадали моя застенчивость, мой страх перед сценой.
Мы делали с ним большие отрывки из оперетт, заготовки к дипломному спектаклю. Помню, как интересно был сделан и потом удачно показан целый акт из «Девичьего переполоха» Ю. Милютина, где я играла Марфу. У Туманова была удивительная манера работать с нами – он никогда не повышал голоса. Мог сделать даже нелицеприятное замечание, но при этом не чувствовалось раздражения – только заинтересованность в том, чтобы получилось лучше. Хотя порой мы видели, что у нашего руководителя внутри что-то клокочет, что он чем-то недоволен, но он никогда не опускался до демонстрации своего настроения, своего отношения к студенту в данный момент. Это говорило о личностном и профессиональном уровне И. М. Туманова.
Под его руководством мы подготовили к выпуску «Нищего студента» К. Миллекера, в котором я исполняла роль главной героини. В другой дипломной оперетте я солировала в танцевальных номерах. В моем домашнем архиве сохранилась программа тех наших постановок, где сказано, что «25 и 30 мая 1953 года состоятся дипломные спектакли выпускного курса отделения актеров театра музыкальной комедии…»
Когда играли «Нищего студента», у нас с Реной Панковым произошел такой случай. Мы сдавали свой диплом в помещении клуба имени Зуева на Лесной улице, потому что в ГИТИСе для нашей постановки не было подходящей сцены и большого зала. Клуб имени Зуева – только клуб, хотя и просторный, но не театр, поэтому для актеров особых удобств там не было предусмотрено и переодеваться нам приходилось аж на четвертом этаже. Побежала я менять костюм для следующего выхода, переоделась, бегу вниз, а мне говорят: «Что же ты наделала? Ведь сейчас будет совсем другая сцена!» То есть от волнения я перепутала костюмы. Помчалась снова наверх…
А в это время на сцене Рена Панков – Олендорф уже приготовился к объяснению с Лаурой. Рена готов, а меня нет и нет – я все еще переодеваюсь. И Панков минуты три-четыре – а на сцене это огромное время – что-то импровизировал. Что именно он там делал, не знаю, но зал он держал. И вот за одну эту сцену, за то, что он вышел из положения, не растерялся, Туманов поставил своему студенту пятерку. Когда же я, не помня себя, вылетела наконец на сцену, что было с Панковым!.. Он стал играть с каким-то особым подъемом – дождался-таки партнерши, – но поначалу был он никакой не влюбленный, а разъяренный за мое опоздание. Конечно, потом он успокоился, и мы провели нашу сцену как надо.