И он смеется. Чего она и добивалась.
– Нет, Всеволод Алексеевич, в тот чудесный край я уже ехала с вашей кассетой в плеере и подкассетником под подушкой.
– А подкассетник зачем?
– Ну там же вы были изображены. Красивый. В черной рубашке с коротким рукавом, руки на груди скрещены. Взгляд такой…
– С прищуром, – подхватывает он. – Толик Веровой, фотограф, меня полдня мучил. А потом еще и ретушировал.
– Тогда я этого не знала! И ваши отретушированные фотографии видела куда чаще, чем вас же а-ля натурель. Собственно, поэтому встреча оказалась шоком. Но тогда я таскала подкассетник в качестве то ли талисмана, то ли куклы Барби.
– Что?!
– Ну то есть «вы» со мной вместе спали, ходили в школу и на море вот тоже поехали. Не закатывайте глаза, мне было двенадцать лет! Вы вот что в двенадцать лет делали?
– В пристеночек играл и водку пил с пацанами на спор, – честно признается Всеволод Алексеевич.
– Вот именно. И знаете, без вас там, на море, я бы от тоски повесилась. А так – наушники воткнула, и целый день ваш новый альбом крутится. Вроде как от реальности отгораживает. Море мне тогда не особо понравилось. Одно развлечение – вечером в клуб сходить. Там такой клуб был! Центр культурной жизни. Сарай вроде как из вашего рассказа. Да чем черт не шутит, может, это и правда один и тот же поселок? Часов с семи в клубе начиналась дискотека. На ней мне с моими музыкальными пристрастиями делать было нечего. Но мама давала немножко денег, и я покупала себе коктейль. Безалкогольный, между прочим. Мороженое, молоко, чуть-чуть апельсинового сока и шоколадная стружка. Посижу немножко, коктейль выпью, на дергающихся девчонок посмотрю и назад. А в какой-то день вдруг концерт объявили. «Кубанский казачий хор». А для меня слово «концерт» уже как волшебное звучало. На ваш сольник я, понятно, и не надеялась. Но хоть чей-нибудь концерт! Причем я подозреваю, что приехал тогда не «Кубанский казачий», а какая-то бледная копия или десятый состав. Но весь концерт я сидела в первом ряду и чувствовала, как приобщаюсь к искусству. Эх, грустные были времена.
– Ну почему же грустные? – удивляется. – Море, концерт, дискотеки.
– Потому что одинокие, Всеволод Алексеевич. Вся компания – это ваш подкассетник. С черной рубашкой и прищуром.
Он кладет свою большую и теплую руку на ее, маленькую и холодную.
– А сейчас времена лучше? – спрашивает тихо.
– Никакого сравнения, – честно отвечает она.
– Странная ты девочка.
Сашка пожимает плечами. Мол, какая есть.
– Ты замерзла. Пойдем домой.
Они одеты примерно одинаково – в легкие куртки. Но Сашка давно заметила, что он мерзнет гораздо меньше, чем она, и не смеет его кутать. Не вмешивается, когда он выбирает, что надеть, хотя порой очень хочется всучить ему какой-нибудь шарф, грудь прикрыть, ветер же, а у него астма. Но молчит. Он большой мальчик, он знает, что делает.
– Пойдемте. Вы еще в магазин хотели за гвоздями и краской.
Кивает. Первым встает со скамейки и галантно подает ей руку. Сашка делает вид, что пользуется его помощью. Вот правда же, никакого сравнения.
По пути домой она понимает, что он устал. Шаг становится медленней, разговор ни о чем незаметно прерывается.
Когда все хорошо несколько дней, неделю подряд, обоим так легко забыть, почему он ушел со сцены. И тогда он начинает жалеть, а Сашка начинает бояться. Ему трудно вот так, без всеобщего внимания, без аплодисментов, без расписанного по минутам графика на месяцы вперед. Без музыки трудно, без пения. Хотя последние годы какое там было пение. Иллюзия то ли для зрителей, то ли для самого себя, чудеса современной звукорежиссуры. Он скучает по сцене, он постоянно хочет говорить о ней. И когда астма не напоминает о себе долго, а сахар как-то держится под контролем, ему кажется, что он поторопился. Что можно было еще пару лет как-нибудь продержаться. Он никогда не озвучивает подобные мысли, но Сашка знает его слишком хорошо, чтобы читать по взгляду. А потом обязательно что-нибудь случается. Или просто проявляется в мелочах. В том, как он опирается на ее руку. В предложении постоять пять минут в тенечке, прежде чем продолжить путь.
– Есть хочется, – вздыхает он, приваливаясь к пятнистому стволу платана. – Обедать уже пора?
Вполне безобидный вопрос, но Сашка сразу настораживается. Это он для среднестатистического человека безобидный. Вот откуда внезапная усталость. Глюкометра с собой, конечно, нет. Сашка, мысленно напомнив себе, что так надо, что она в конце концов доктор и имеет право, сжимает его ладонь – рука холодная и влажная. Она оглядывается по сторонам. Рядом, очень удачно, торгуют лимонадом на розлив из желтой бочки.